Под Плевной - 19

Трестеник, 26 декабря

Маршрут переменили: мы выступаем послезавтра, 28 декабря, как раз день в день чрез месяц после Плевны... Уже несколько дней, как мы совершенно готовы к походу и даже боимся, чтоб опять не отложили; уж что-нибудь одно: поход так поход, а то делается как-то скучно и тоскливо; работы никакой, и слоняемся мы из угла в угол, переливая из пустого в порожнее... Вчера, в первый день праздника Рождества Христова, мы задали здесь пир горой: обед с пирогом! Накупили в Плевне всякой всячины, даже крупитчатой муки, и состряпали пирог, якобы наш русский, родной пирог... Посмотрели бы вы на эту жалкую пародию пирога: пекли его, за неимением печей, на очаге, на угольях, и он снизу подгорел в уголь, но ничего, все были в восторге и запивали пирог шампанским.

Накануне сочельника, в ночь на 24-е, у наших хозяев-болгар случилось великое семейное горе: умер старший, семнадцатилетний сын Мико (Михаил). Часов в пять утра, как раз у окон нашей хатки, раздался резкий, пронзительный женский крик, произносивший одно имя: "Мико, Мико, мой Мико!". То кричала пораженная горем несчастная мать умершего. Крик продолжался не менее четверти часа. Ночь была светлая, лунная, морозная; слышим, мимо нашей хатки скрипят по снегу чьи-то шаги, и только что эти шаги повернули за угол хозяйской землянки, как раздался новый пронзительный крик; спать было невозможно, и я, усевшись у окна, начал наблюдать: на крик несчастной матери начали сходиться родные и соседки-женщины; каждая приходящая, приближаясь ко кричащей матери, бросалась ей на шею, и обе несколько минут кричали вместе, затем пришедшая уходила в землянку, где был умерший, а мать продолжала стоять среди двора и истерично кричать. Оказалось потом, что этот крик заменяет у болгар колокольный звон, который в наших русских деревнях употребляется как грустная повестка о каком-либо умершем. Прокричав почти целый час и собрав своим криком чуть не всех женщин Трестеника, бедная мать ушла к себе в землянку, но не более как чрез полчаса она снова вышла на двор и снова продолжительно кричала. Этот крик матери периодически продолжался до самого утра. Когда рассвело, мы увидели наверху хозяйской землянки большой воткнутый шест с повешенным на нем полотенцем; оказалось, что этот флаг означает умершего неженатого... Часов в девять я созвал своих певчих и пошел отслужить паннихиду -- и хозяева наши, и собравшиеся к ним соседи и родные и удивлены, и обрадованы, и невыразимо были мне благодарны за это -- у них нет обычая служить паннихиды в домах. Умерший лежал прямо на земле на разостланной рогожке; все собравшиеся женщины сидели около него также на земле, по-турецки, и кричали до хрипоты; в правой руке умершего был пучек зажженных тоненьких восковых свеч, а в левой -- книжка папиросной бумаги; на ногах турецкие желтые сафьянные туфли; около головы сухие цветы и листья... После обеда пришел хозяин и усердно просил меня совершить погребение по-русски; явился старичок отец Стоян со своею убогою епитрахилью и большим Требником -- единственной богослужебной книгой. Нужно тебе сказать, что у болгар по деревням при всех богослужениях не употребляется церковное пение -- священник читает ектению и сам же себе отвечает на все возгласы; поэтому болгары не говорят даже: служил, отправлял, совершал богослужение, а просто: поп читал обедню, вечерню, молебен или какое-либо другое молитвословие. Так как и сами священники весьма слабо понимают наш церковно-славянский богослужебный язык, а о простых болгарах и говорить нечего, то ты можешь себе представить, какое впечатление производит на слушающих и предстоящих такая форма читанного богослужения... Своею невыносимо скучною монотонностью, своею непонятностью она не привлекает, а скорее отталкивает от себя. И действительно, болгары посещают свои храмы очень редко, неохотно и на самое короткое время, для того только, чтобы поставить свечу и затем поскорее уйти домой, так как в церкви ничто их не привлекает и не интересует... Поэтому стройное, звучное пение наших певчих, мое громкое, раздельное, понятное произношение возгласов, молитв, Евангелия, мое облачение, блестящий крест в руках, серебряное кадило -- все это вместе производило на болгар сильное впечатление и видимо им нравилось. К погребению собрались почти все жители Трестеника: русский священник хоронил болгарина -- событие для них невиданное и неслыханное... Когда умершего положили во гроб, мать насыпала ему в правую руку пшеницы и мелких турецких денег -- галаганов, я не стал противоречить этому народному обычаю, смысл которого никто не мог мне объяснить. По возвращении с кладбища на нашем дворе разведен был большой пылающий костер, вокруг которого все возвратившиеся умывали себе руки -- опять народный обычай, который не умели мне объяснить. Жалею очень, что не мог быть на обеде, на который меня приглашали -- нужно было служить всенощную; наверно и за похоронным столом соблюдаются какие-нибудь народные обычаи.

Всенощную служил я в бывшей болгарской школе, в которой до сего помещались наши больные. Местные священники, отцы Нико (Николай) и Стоян (Стефан), не служили со мной, они остались на обеде... Не смею осуждать их: безысходная нищета и голод многое извиняют им... Вечер накануне Рождества Христова провели мы очень грустно, воспоминания душили до слез... Именно в праздники бывает как-то особенно тоскливо...

Обедницу и молебен в самый праздник служили мы вместе, втроем, то есть служил-то собственно я, а отцы Нико и Стоян только присутствовали, стоя рядом со мной в своих убогих епитрахилях,-- более у них никаких облачений не имеется,-- и в праздник, и в будни все одна и та же епитрахиль... Болгар и болгарок было очень много, но, бедные, они и креститься почти не умеют... По окончании обедницы я объяснил значение молебна, который совершается русскою церковью в первый день праздника Рождества Христова в память избавления России от нашествия французов в 1812 г. Болгары слушали мою речь с большим вниманием и любопытством; почти все они понимают по-русски, а некоторые даже говорят, хотя конечно с грехом пополам. В конце молебна, после вечной памяти императору Александру I, я произнес многолетие всероссийскому, румынскому, сербскому, черногорскому христолюбивому воинству и защитникам своего многострадального Отечества -- болгарским дружинам. Это многолетие произвело на болгар сильнейшее впечатление; они не знали как и чем выразить свой восторг, заговорили громко, зашумели и, подходя ко кресту, целовали меня со слезами радости, а по выходе из школы они устроили мне целую овацию -- проводили до самой квартиры с восторженными криками: "Да живей Русский Царь, да живей русский поп на многа лета!". Эта неожиданная овация сильно меня тронула. Нет, несправедливы те, кто укоряют болгар в недружелюбии к нам,-- это совершенная неправда; нужно только уметь говорить и обращаться с народом, нужно уметь затронуть и вызвать его истинные чувства; а высокомерным отношением, несправедливыми укоризнами, грубостью не вызовешь конечно этих истинных народных чувств. И многим нашим неразборчивым укорителям и поносителям болгар мне хотелось бы напомнить изречение: врачу, исцелися сам... Я не бывал еще в болгарских городах, не знаю как ведут себя горожане; но сельскими жителями не мог довольно нахвалиться: болгарин прежде всего и, что важнее всего, постоянно трезвый человек; отсутствие кабаков -- это величайшее счастье для болгарина и неизлечимая общественная и семейная язва для нашего русского простолюдина! От этого одного болгарин постоянно скромен, сдержан, рассудителен, миролюбив с соседями, а в своей семье -- это тип доброты, мягкости, самого гуманного отношения ко всем членам семьи и, вместе с тем, это неизменно-верный супруг, всецело преданный своему домашнему очагу. Я часто заходил в семью наших хозяев, подолгу беседовал с ними, расспрашивал до мелочей, заходил в семейства, где квартировали наши врачи и офицеры, просил всех наблюдать семейную жизнь и взаимные отношения в ней, в результате, оказывалось везде, что все мы, так называемые образованные русские люди, должны были только восхищаться прекрасным строем болгарской семейной жизни. Но письмо -- слишком узкая рамка. Об этом нужно бы написать целую монографию, а для этого необходимо прожить в Болгарии не два месяца, а два года, задавшись специальною задачей -- изучением болгарского народа; мы же пришли сюда далеко не с такими задачами и целями. Прощай, жди писем из похода...