Трестеник, 10 ноября
В прошлое воскресенье (6-го числа) я служил, по обычаю, обедницу и молебен; по окончании богослужения я обходил со св. крестом все наши лазаретные шатры и все землянки, где помещаются наши больные, которых у нас было в то время 298 человек. Это посещение благотворно действует на болящих; многие со слезами радости и горячей молитвы прикладываются ко кресту, слабые подползают на коленях, а к самым слабым, не могущим повернуться, сам я подползаю... Посмотрели бы вы, с какой невыразимой отрадой встречают меня эти недугующие, страждущие! Мне самому это хождение доставляет много утешения: на душе становится как-то легче, отраднее... Но болгары, бедные, несчастные болгары, они совсем, кажется, утратили сознание того, что они христиане. Когда я перехожу от одной землянки в другую со св. крестом в руках, в полном облачении, с торжественным пением: Спаси, Господи, люди Твоя,-- болгары, даже старики, ни шапок не скидают, ни ко кресту не прикладываются, да и перекреститься правильно не умеют; о молодых и малых детях, подростках и говорить нечего: эти совсем не имеют никакого понятия даже о внешней стороне христианства. При входе во двор одной землянки нам повстречались три человека: старик, старуха и молодой парень, у которого на руках лежал ребенок, завернутый в белый холст; судя по тому, что этот парень держал в левой руке зажженную тоненькую, желтую свечу, мы подумали, что они несут умершего младенца, оказалось совсем наоборот: они несли новокрещеного; старуха -- повивальная бабка, старик -- священник, молодой парень -- восприемник, кум. По внешнему виду этого священника ничем нельзя было отличить от простолюдина: такое же убогое рубище, свитка, одинаковы и папка, и обувь. Поравнявшись с нашей процессией даже старичок-священник не счел приличным снять с головы шапку, перекреститься, приложиться. Я остановил их, стал расспрашивать (несколько болгарских слов и фраз я уже знаю). Оказалось, что крещение совершено в землянке у священника. "А есть ли у вас Требник?" -- спросил я старичка. "Есть," -- торопливо ответил он. "А епитрахиль?" -- "Имам, братушко, имам," -- сказал он скороговоркой, видимо желая поскорее от меня отделаться. Я заставил их снять шапки, перекреститься и приложиться ко кресту, и затем пошел дальше. Грустные думы наводят на меня эти несчастные бабушки и их религиозное состояние. Недавно я узнал, что они своих детей-девочек не крестят до 14 и 15 лет в том предположении, что девочка, достигнув совершеннолетия, может выйти замуж за турка, тогда ей не нужно будет переменять веру... Окончив хождение со крестом, я зашел в убогое жилище старичка-священника. Вот нищета поразительная, душу раздирающая! В переднем углу землянки грыз кукурузные стебли привязанный на веревке барашек, а из глубины задней части выглядывали две бессмысленные головы белоглазых буйволов. Желая оказать мне особенное почтение, добрый старик поспешно разостлал на земляном полу дырявую циновку и пригласил меня сести.
-- Аз пришел есьма, да видел бых книгу ту, Требник ж,-- сказал я, обратившись почтительно к старичку.
-- Добре, добре,-- отвечал он радушно и пошел в отделение буйволов, где у него была библиотека и кабинет. Через несколько минут он вынес оттуда и подал мне наш русский Великий Требник, московской печати, довольно еще новый.
-- А мога, братушко, чести книгу ту? -- опять спросил я.
-- Мога, мога,-- охотно ответил он и, развернув Требник, начал читать. Читает он почти правильно, но прочитанного, видимо, не разумеет. Вообще же, болгары понимают древне-славянский язык, от которого сохранилось много слов и грамматических форм в их современном народном языке. Знание церковно-славянского языка не раз облегчало для меня трудные объяснения с болгарами.
-- А епитрахилось има, братушко? -- снова полюбопытствовал я.
-- Имам, имам,-- с этими словами он обратился к тут же стоявшей босоногой и оборванной девочке, его внучке, и сказал ей что-то по-болгарски; девочка бросилась к тем же буйволам и через минуту принесла оттуда какой-то грязный-прегрязный сверток. Старичок взял его, развернул бережно и показал мне. Слезы подступили мне к горлу при виде этой епитрахили, этой священной богослужебной одежды. Добрый старичок заметил впечатление, произведенное на меня его епитрахилью и, с грустью качая своей седой головой, пояснил: "Всичко Турек забирал". При этих словах из соседнего отделения землянки вышла пожилая женщина с деревянной чашкой в одной руке и с ломтями хлеба в другой, а за нею та же девочка тащила круглый, низенький столик, вышиной не более четверти аршина. Меня стали угощать как дорогого гостя; в чашке была горячая мамалыга, полужидкая кукурузная кашица-размазня, заправленная бараньим жиром, и с таким количеством стручкового перца, что вся поверхность кашицы окрашена была темно-красным цветом. Зная, что болгары-простолюдины не имеют понятия о ложках, я отломил кусочек хлеба, обмакнул его в мамалыгу и проглотил. В одну секунду запылала у меня вся внутренность рта, горла, желудка; я сильно закашлял; но собравшись с духом, проглотил и другой кусок. Гостеприимные хозяева при этом добродушно мне кланялись, улыбались и несколько раз повторяли: "Благодарым, благодарым, братушко, Русь-поп, карош, карош...". Выходя из землянки, я подарил хозяйке серебряный рубль, а внучке двухфранковую монету; долго они по установленному этикету не соглашались принять и только после моего слова "на память то" стыдливо приняли. Старик проводил меня до квартиры. Имя его Стефан, а по-болгарски -- поп Стоян.
7-го числа мы праздновали взятие Карса. Сказать ли правду: не знаем как у вас, а у нас это событие не произвело особенно сильного впечатления; порадовались тому, что дела наши на Кавказе так блистательно поправились, что армия Мухтара разбита в прах; но особенного значения, какого-либо решающего влияния на исход войны событиям этим вовсе не придают. Здесь все убеждены, что центр тяжести настоящей войны не там, не на Кавказе, а здесь, у нас, за Дунаем, около Плевны... Вот если бы мы ухитрились забрать Плевну, да еще вместе с Гази-Османом, это событие было бы решающее, событие, которое сразу наметило бы и определило дальнейший и несомненно блистательный исход всей войны. Но когда это сбудется и как это сбудется -- один Всеведущий ведает.
8-го числа, в день Св. Архистратига Михаила, я отслужил обедницу и молебен, сначала у меня в лазарете, потом в 11-м летучем артиллерийском парке, наконец, на самой позиции, во 2-й батарее нашей же артиллерийской бригады. Здесь к молебну собралось все наше высшее начальство, и отпраздновали на славу: благодаря ясной погоде, среди поля, под открытым небом накрыли обеденный стол, пригласили нашу сибирскую полковую музыку и ввиду турецких редутов и аванпостов задали пир горой.
9-го числа погода изменилась; с полуночи пошел дождь и хлестал целый день. А тут как на беду в этот именно день назначена отправка нового транспорта с больными, которых у нас на вчерашнее число состояло 354. Мой дорогой сожитель, Александр Иванович, проработав ночью до трех часов, с рассветом уже полетел в лазарет и чаю не стал дожидаться. Весь день он пробыл в лазарете, пока не осмотрел и самолично не отправил все до единой, до последней телеги-будки... И чай и обед носили ему в лазарет. Вечером наступила и моя очередь, и я также отправлял троих в тот безвременно-постоянный госпиталь, которого никто из нас не минет и никто из него не возвратится... По распоряжению начальства стали мы хоронить теперь не только без гробов, но и безо всякой казенной одежды, в одном белье. Тяжелое впечатление производит на душу такая форма погребения, особенно еще под проливным дождем. Бедному солдату приходится мокнуть не только в походе, на бивуаках, в траншеях, но и при самом опускании на последнюю позицию, в последнюю траншею-могилу... Впрочем, не спешите осуждать такое по-видимому негуманное распоряжение, оно вызвано крайней необходимостью и сделано с истинно гуманной целью: когда наступили порядочные утренние морозы, оказалось, что у многих солдат в полках не имеется шинели -- растеряли ли они их или промотали во время похода -- теперь трудно да и бесполезно доискиваться, нужно немедленно помочь беде, и вот стали мы раздевать мертвых, чтобы спасти от холода живых... Трудную, тяжелую службу несет наш солдат, особенно на позиции, в цепи, на аванпостах. Позиция от полкового бивуака верстах в двух, если не более; для занятия караулов на ней ежедневно отправляется очередной батальон, который и выставляет от себя передовую цепь, днем довольно редкую, а ночью весьма густую, часовой от часового шагов 30--50, и стоят они тут целую ночь, не смыкая очей, дрожа от холода, промокая до костей от осенних ливней; а чуть зазевался -- турецкая пуля тут как тут... У нас уже были три случая ранения неосторожных часовых... На полковых бивуаках выкопаны землянки, натаскано много соломы, кукурузы и сырых дров, можно развести костры и обогреться, обсушиться; на позиции ничего этого нет: открытое поле, изрытое ровиками, траншеями, в которых сидят на корточках караульные роты; пойдет дождь, набежит вода в ровике, а ты сиди, не смей тронуться с места; наступит к утру мороз, замерзнет под ногами вода и грязь в ровиках, обледенит сапоги, а ты сиди себе или стой на часах до новой смены, новой очереди; каково же должно быть положение тех солдат, у которых на такое время и шинелишки не оказалось? Поневоле станешь раздевать мертвых, чтобы прикрыть живых... Слава Богу, что продовольствия еще хватает: говядины вдоволь, хлеб начали печь сами; все полки нашей дивизии устроили у нас в Трестенике земляные печи и денно-нощно выпекают хлеб; мука до сего времени подвозилась исправно. Но вот настают дожди, подвоз наверно замедлится, если вовсе не прекратится; поговаривают, что напором льда может снести наши мосты на Дунае, что тогда?.. Грустно и страшно!..