Глава третья
Славянофилы и западники. -- Профессор П.Н. Кудрявцев. -- Молодость М.Н. Каткова. -- Н.П. и М.Л. Огаревы. -- М.А. Бакунин. -- Катков в Московском университете. -- Закрытие кафедры философии. -- "Московские ведомости". -- Пораженческие настроения эпохи Крымской войны. -- Письмо К.Д. Кавелина о смерти Николая I. -- Общественный подъем середины 50-х годов. -- Начало издания "Русского вестника". -- Б.Н. Чичерин. -- Столкновение М.И. Каткова с А.И. Герценом. -- Академия Генерального штаба в 1862 г. -- Литератор С.С. Громека. -- Арест поэта М.Л. Михайлова. -- Приезд в Москву Н.Г. Чернышевского. -- Московская дворянская фронда. -- Мысли Николая I о дворянстве и крестьянской реформе. -- М.Н. Катков как публицист и общественный деятель. -- "Окраины России" Ю.Ф. Самарина. -- Шеф жандармов граф П.А. Шувалов. -- Обращение министра внутренних дел к представителям печати в 1871 г. -- Задачи национальной политики 60-х и 70-х годов. -- Лекции П.Л. Лаврова. -- Официальное германофильство. -- Берлинский двор в 1871 г. -- Принц Фридрих-Карл и император Вильгельм в Петербурге. -- Свидание М.Н. Каткова с великим князем Константином Николаевичем. -- Проект назначения И.С. Тургенева и М.Н. Каткова членами Государственного совета в 1881 г.
Во время моей молодости общество людей образованных, живших умственными интересами, было немногочисленно в Москве и распадалось, как известно, на два кружка: один из них сформировался около Т.Н. Грановского, во главе другого стояло семейство Аксаковых и Хомяков. Но были люди, которые не примыкали вполне ни к тому, ни к другому из этих кружков; к числу их принадлежал профессор всеобщей истории в университете П.Н. Кудрявцев.
Странно было бы, если бы в своих воспоминаниях не упомянул я об этом горячо любимом мною человеке, которому, точно так же как Т.Н. Грановскому, обязан был я чрезвычайно много своим умственным развитием. Графиня Салиас (Евгения Тур) предвосхитила многое, что я мог бы сказать о нем, в превосходной статье своей, помещенной на страницах "Полярной звезды", -- журнала, который очень короткое время издавал ее сын. Я заметил сейчас, что кружок Грановского не считал Петра Николаевича одним из своих членов, но из этого не следует, чтобы от самого Грановского держался Кудрявцев в стороне; напротив, глубокая и искренняя симпатия соединяла их; не было, кажется, человека, которого он более любил бы и уважал, но Кудрявцев отличался натурой сосредоточенною, замкнутой, слишком дорожил святыней своего внутреннего мира, чтобы не ограждать ее от назойливых посягательств и притязаний кружковщины. Истинным наслаждением была для него беседа с Тимофеем Николаевичем; никакого удовольствия не находил он в общении со многими из окружавших его лиц. Редко приходилось мне встречать человека, в котором проявлялось бы так много нежности и чувствительности, самой утонченной деликатности, -- эти свойства были развиты в нем в высшей степени, и все, что способно было оскорблять их, отзывалось на нем крайне тяжело. Особенно дурно подействовала на него школа; происходя из духовного звания, он обучался в Московской семинарии и вынес из нее солидные сведения, но грубость господствовавших там нравов, грубость и товарищей, и начальства произвели на него такое впечатление, что никогда не вспоминал он об этом периоде своей жизни иначе, как с содроганием. Идеалист в лучшем смысле слова, он оставался до конца своей жизни глубоко верующим человеком, только верования его не совсем сходились с теми, каким обучали его в семинарии. Горячо любил он отца своего, одного из московских священников, и относился далеко не дружелюбно к духовенству вообще. Не способен был он даже оценить того, что было поистине высокого в знаменитом московском иерархе митрополите Филарете, и видел в нем только одного из главных виновников гнета, который, порабощая наше духовное сословие, развивал в нем непривлекательные наклонности.
Когда по окончании университетского курса Петр Николаевич выступил на поприще общественной деятельности, господствовавшие у нас порядки не представляли ничего отрадного; сколько помню, он занял кафедру в Московском университете в 1848 году, тотчас по возвращении своем из-за границы, а именно с упомянутого года наступило беспощадное и тупоумное преследование всякой живой мысли, малейшего проявления самостоятельности в обществе. Неудивительно, что Кудрявцев еще более укрепился в том либеральном направлении, которое, несмотря на все строгости николаевского режима, охватило большинство образованных людей. Лекции его привлекли к нему тотчас же симпатии лучших между его слушателями; в течение целого годичного курса читал он нам о Реформации, и, конечно, курс этот был таков, что не стыдно было бы выступить с ним в любом из европейских университетов; припоминая его по сохранившимся еще у меня, хотя и далеко не полным запискам, могу заключить, что главное достоинство упомянутых лекций состояло в обширном знакомстве профессора с литературой предмета, а также в искусстве изложения. Особенно характеристика Лютера, подробное изложение того процесса, каким дошел он до разрыва с католицизмом, сильно действовали на нас.
Странное дело, взоры Грановского и Кудрявцева обращены были главным образом к Европе; там они искали своих идеалов; первый из них никогда не изучал сколько-нибудь внимательно русской истории, а второй следил за всем, что появлялось замечательного по этой части в печати, но у Грановского все-таки национальное чувство и сознание русских государственных интересов проявлялось гораздо сильнее. "Нельзя, -- говорил П.Н. Кудрявцев, указывая на С.М. Соловьева, -- безнаказанно сосредоточивать свои занятия исключительно на русской истории". Тимофей Николаевич был другого мнения; в Соловьеве он высоко ценил политический его смысл. Упомяну между прочим о следующем обстоятельстве: в то время, о котором идет речь, значение польского вопроса представлялось весьма смутным для многих, причислявших себя даже с достаточным основанием к числу людей образованных; можно сказать без преувеличения, что сущность этого вопроса разъяснилась вполне для большинства общества лишь с 1863 года благодаря преимущественно М.Н. Каткову. Подобно многим другим, Кудрявцев видел в разделах Польши только грубое насилие и желал для поляков свободы, увлекаясь какими-то смутными мечтаниями о том, что они воспользуются ею без вреда для России. В своем отношении он вовсе не сходился с Грановским, который высказывал о вековой распре России с Польшей суждения, смущавшие даже ближайших его друзей, как это случилось, между прочим, однажды при весьма резком его столкновении с поляком Вернадским, профессором политической экономии в Московском университете. Вернадский позволил себе презрительный отзыв о России, что не прошло ему даром со стороны Грановского.
