За кулисами политики и литературы - 6

Вскоре одно обстоятельство посеяло на время раздор между мною и Тургеневым.

В семье его брата приютилась родственница Елисавета Алексеевна (фамилии не помню, -- кажется, Хрущова), очень молодая и чрезвычайно красивая особа. От Ивана Сергеевича я узнал ее печальную судьбу. Против воли вышла она замуж за человека ничтожного, да еще одержимого тяжкою болезнью, которая довела его до сумасшествия. Жила она с ним не более двух лет, а затем несчастного посадили в дом умалишенных. Не мог я не заметить, что близости между нею и Иваном Сергеевичем не было, и это удивляло меня, так как нельзя было отказать ей ни в уме, ни в образовании. Зато В.П. Боткин относился к ней далеко не равнодушно. Нередко по целым вечерам, когда мы у Ивана Сергеевича сражались в преферанс, он оставался внизу, читал ей что-нибудь или беседовал с ней. Надо сказать, что Боткин, хотя и отличался наружностью сатира, имел значительный успех у женщин, на которых смотрел вообще не с идеальной точки зрения. Однажды вырвалось у него восклицание, как нельзя лучше характеризовавшее его. "Какими достоинствами ни отличалась бы женщина, -- заметил при нем кто-то, -- я не был бы в состоянии полюбить ее, если она дурна собой". -- "Еще бы полюбить, -- зашипел Боткин, -- некрасивую женщину я даже уважать не могу".

Никому, однако, не приходило в голову подозревать что-либо предосудительное в отношениях Боткина к Елисавете Алексеевне. Весной он почти одновременно с Тургеневым отправился в Петербург, откуда Иван Сергеевич ранее его прибыл в Москву проездом в свою деревню.

-- Знаете ли, какая произошла пасквильная история? -- сказал он мне при первом же свидании со мной. -- Елисавета Алексеевна ни более ни менее как продалась Боткину; моя belle-soeur [невестка (фр.)] совершенно случайно нашла у нее его письмо, а уж тут кстати открылось и многое другое; возможно ли было предположить, что эта женщина, такая изящная, такая, по-видимому, порядочная, просто-напросто торговала собой! Разумеется, Анна Яковлевна не могла допустить подобного разврата в своем доме и без всяких церемоний выгнала ее.

Я не верил своим ушам, слушая этот рассказ, но Тургенев находился в каком-то непривычном ему возбужденном состоянии.

-- Ах, Боже мой, -- говорил он, -- вы еще очень молоды и ничего в этом не понимаете; повторяю вам, Елисавета Алексеевна -- потаскушка; она и продает-то себя дешево, по мелочам. Вот вам средство убедиться в этом: если у вас найдутся лишние пятьдесят рублей, то смело отправляйтесь к ней; не бойтесь, головой ручаюсь, что вы не разыграете глупой роли.

Беседа наша изложена здесь вкратце, но она продолжалась довольно долго, и Тургенев не щадил красок, чтобы выставить свою родственницу самым презренным и не заслуживающим ни малейшего сочувствия существом.

-- Узнав о моем приезде сюда, -- заметил он, -- она прислала мне письмо, но я, разумеется, ничего не отвечал, а поручил только на словах передать ей, чтобы она не смела показываться мне на глаза.

Все это было очень странно; каким образом женщина, пользовавшаяся безупречною репутацией, вдруг снизошла на последнюю ступень разврата, почему Анна Яковлевна, о которой я знал от Боткина, что, прежде чем сделаться женой Николая Сергеевича, она находилась в связи с ним, приняла на себя роль неумолимой гонительницы порока; почему сам Иван Сергеевич подвизался в той же роли? Я не имел никаких данных, чтобы разобраться в этой истории.

Тургенев уехал, а вскоре затем вернулся из Петербурга В.П. Боткин. С своей стороны он тотчас же рассказал мне историю Елисаветы Алексеевны, -- историю, которая представилась мне в совершенно ином виде: всеми святыми клялся он, что не был в связи с Елисаветою Алексеевной, хотя питал к ней чувство более нежное, чем обыкновенная дружба, что Анна Яковлевна давно ненавидела ее и согласилась дать ей пристанище у себя только по настояниям своего мужа, что она окружала ее систематическим шпионством, перехватывала ее письма, истолковала в самом ненавистном смысле письмо к ней Боткина и, сделав ей невероятную сцену, осыпав ее площадными ругательствами, буквально выгнала ее из дома. Боткин не отличался чувствительностью, но мне показалось, что на этот раз он был действительно растроган. Возмущенный всем этим, я тотчас же написал Тургеневу несколько жестких слов, спрашивая его, как ему было не стыдно принять участие в сплетне, позорить беззащитную молодую женщину. Тургенев поспешил ответом, который до сих пор сохранился у меня. Вот он:

"Что за странное, хотя по-вашему и весьма серьезное письмо написали вы мне, любезный Ф.? Признаюсь, я от вас никак не ожидал такой выходки, но верно самые порядочные люди не могут избавиться от влияния той среды, в которой они находятся, недаром вы житель Москвы, города, в котором все одержимы желанием совать свой нос в чужие дела. Что это за старушечья, морбидная, чисто московская страсть всовывать свои пальцы "между деревом и корой"; я не намерен вдаваться в объяснения по поводу истории Елисаветы Алексеевны с Боткиным, -- это значило бы только увеличивать снежный ком, -- тем более, что я оставался совершенно посторонним (?) человеком в этом деле; скажу вам только, что письмо, которое было перехвачено, по словам Боткина, "совершенно необъяснимым образом", было представлено горничною Елисаветы Алексеевны ее родному брату Михаилу Алексеевичу, что Михаил Алексеевич (мне нечего вам говорить, что я этого не оправдываю) предъявил его в свою очередь дяде Петру Николаевичу как старшему в семействе, что моя belle-soeur имела неосторожность вмешаться в это дело с точки зрения нравственности и родственных отношений (что, разумеется, весьма нелепо), что собственно я ни во что не вмешивался и вмешиваться не намерен. Что же касается Елисаветы Алексеевны, то мнение мое на ее счет основано на известных мне данных, а впрочем, желаю ей всех возможных благ; в одном только вы можете успокоиться -- она не притеснена. Мне очень неприятно, что в этом письме вы найдете несколько резких для вас выражений, но делать нечего..."

Нетрудно было отвечать на это жалкое послание, в каждой строке коего проглядывала попытка выгородить себя, наговорив мне разных неприятных вещей.

"Вы обвиняете меня в том, -- писал я Тургеневу, -- что я вмешиваюсь в чужие дела, но разве когда-нибудь обращался я к вам с расспросами об Елисавете Алексеевне? Разве интересовался я хотя малейшим образом ее судьбой? Разве старался я разузнавать, что делается в семье вашего брата? Во все это вы сами посвятили меня. Вся моя вина в том, что я слушал вас, когда вы позорили Елисавету Алексеевну, советовали мне отправиться к ней с 50 р. в кармане, -- слушал и Боткина, когда он доказывал мне, что вы клевещете на нее; еще я виноват в том, что отнесся к этому не равнодушно, а откровенно высказал вам свое мнение, но вину такого рода я охотно принимаю на себя".

Письмо мое было написано резко и, отправив его, я не сомневался, что близкие наши отношения порвались. Несколько месяцев не доходило до меня никаких известий о Тургеневе. Однажды осенью сидел я у себя в кабинете, как вдруг, к величайшему моему изумлению, он вошел ко мне. Остановившись на пороге, он воскликнул:

-- Ради Бога, ни слова об Елисавете Алексеевне! Забудем эту нелепую историю; сознаюсь, что я поступил не совсем хорошо, что напрасно вспылил на вас -- чего же более? Пожалуйста, без объяснений...

И действительно, никаких объяснений между нами не было; все пошло по-прежнему, мы остались приятелями, но печальная история с Елисаветой Алексеевной послужила для меня доказательством, что правы были люди, упрекавшие Тургенева в дряблости характера; он поступил неблаговидно относительно своей родственницы не из какой-либо неприязни к ней, а единственно потому, что поддался влиянию такой энергической дамы, как супруга его брата.