Записки человека - 56

 Кроме трех описанных институтов мне хорошо знаком и четвертый -- институт обер-офицерских сирот при московском Воспитательном доме (Николаевский сиротский). Я поступил туда в 1839 году также преподавателем русской словесности. Место главной надзирательницы занимала в это время Лукерья Алексеевна Цеймерн, а инспектором классов был А.О. Армфельд, профессор судебной медицины -- совершенная противоположность Брашману: даровитый, быстрый, с умом ясным и скоро обнимающим предметы, он в совершенстве владел не только языками русским и немецким, которые можно назвать его природными (по матери -- русской и по отцу -- немцу), но и другими -- латинским, французским, английским, итальянским. Постановка учебной части в институте одолжена ему исключительно. В этом отношении заслуга его одинакова с заслугой И.И. Давыдова, с тем, однако ж, различием, что Давыдов действовал в новоучрежденном заведении, не имевшем истории, тогда как Армфельд должен был изменять и преобразовывать до него существовавший план, что представляло больше трудностей. Благодаря нововыработанному плану преподавания, а равно и другим распоряжениям инспектора, в особенности выбору учителей, учебная часть Николаевского сиротского института стояла на одном уровне с тою же частию в Александрийском сиротском. И здесь и там воспитанницы получали очень хорошее образование и выходили с солидною подготовкой для собственной педагогической деятельности. Для этой подготовки устроены были в Николаевском институте два специальные класса, в которые, по окончании общего курса, поступали лучшие ученицы, желавшие посвятить себя делу воспитания и образования и потому называвшиеся кандидатками. В первом кандидатском классе (теоретическом) они проходили некоторые дополнительные предметы, преимущественно педагогику, а во втором (практическом) практиковались в обучении воспитанниц низших классов. По знанию немецкого языка воспитанницы Николаевского сиротского института даже брали верх над воспитанницами Александрийского сиротского. Это происходило оттого, что на немецком языке преподавались некоторые предметы (например, педагогика) и что сама начальница и классные дамы преимущественно говорили с ученицами по-немецки. Кандидатки свободно владели этим языком и в разговоре, и в письменном изложении. Обучение математике велось также весьма основательно: адъюнкту[1] Н.В. Кацаурову, помощнику инспектора, поручено было преподавание не только алгебры и геометрии, но и тригонометрии. Наконец, уроки русской словесности приняли нормальное направление и потому принесли большую пользу, тогда как прежде они страдали схоластицизмом, отсутствием живой связи между теорией и образцами, да и самая теория ограничивалась скудными правилами риторики, рецептами для разных родов сочинений. Особенно успешно пошло дело с того времени, как мы с П.Н. Кудрявцевым, тоже преподававшим русскую словесность в нескольких классах до поездки своей за границу, устроили особый класс чтения, которое воспитанницы считали приятнейшим уроком, лучшею для себя наградой. На этих чтениях мы познакомили их с капитальными произведениями нашей литературы, известными им до того по одним названиям да по именам авторов. Они узнали Жуковского, Пушкина, Гоголя, Лермонтова. Это развивало их эстетический вкус, приучало чувствовать и оценивать достоинства поэтических произведений. Сверхкомплектные, бесплатные занятия наши оплачивались с лихвою видимым удовольствием слушательниц и столько же видимым добрым результатом, а также благодарностью инспектора и начальницы, в квартире которой происходили чтения и которая нашу услугу в пользу институток ценила как личное себе одолжение. В педагогической профессии ничто так не способно возбудить добровольную ревность учителей, как свободное и приязненное отношение их к лицу, заведующему учебною частью. В таком именно отношении состояли мы с П.Н. Кудрявцевым к нашему инспектору А.О. Армфельду. Он ничем и никогда не стеснял нас. Я преподавал в высших классах, Петр Николаевич, поступивший в институт позднее меня, в низших, так что воспитанницы, начав с ним русскую словесность, доканчивали ее со мною. Чтоб избежать неудобств, всегда соединенных с переходом учениц от одного преподавателя к другому или -- что еще хуже -- к нескольким другим, мы условились с Петром Николаевичем поочередно меняться местами и вести каждому свой курс от первого класса до последнего. Распоряжение это устроилось не официальным порядком, а, так сказать, домашним образом, со словесного разрешения инспектора. Не было никакой надобности прибегать к формальностям в том случае, где слово -- закон. В сфере педагогической суровая требовательность безусловно точного исполнения того или другого устава нередко останавливает самые добрые намерения и обрекает их на бесплодность. Если нельзя обойти ни одного пункта, случается нередко обходить и те хорошие последствия, которые имели бы место при возможности обхода. Да, хорошо было бы, если бы каждый мог положиться на себя и на других так же верно, как все знавшие Кудрявцева полагались на него! Исчезли бы все принудительные и поощрительные меры, упразднились бы все письменные ограждения и формальные основы действий, заменившись одною нравственною основой, безусловно прочною и в высшем смысле законною {"Мои воспоминания о П.Н. Кудрявцеве" ("Русский вестник", 1858, No 4)[2].}.