Из числа учителей некоторые могли бы, по своим способностям и знаниям, и в настоящее время приносить пользу в учебном деле. Упомяну о Свиставском, учителе латинского языка, и о Воздвиженском, учителе естественной истории, занявшем впоследствии кафедру того же предмета в Демидовском лицее. Но на первом месте я должен поставить И.А. Гаретовского, преподавателя Закона Божия и русской словесности. Он выходил из ряда своих товарищей как редкое исключение. В самом деле, что значило тогда учительское сословие? Оно образовало среду, почти совершенно замкнутую и жившую особняком. Ни оно не знало общества, ни общество не хотело знать его. Оно не пристало к дворянству, до которого ему было далеко; оно отстало и от круга средних и мелких чиновников, с которым не имело никаких общих интересов. Дворянин мог нуждаться в учителе, но вовсе не желал водить знакомство с учителем, которого если и приглашал к себе, то единственно с целью задобрить его в пользу своего ленивого или малоспособного сына, то есть угостить чем-нибудь или предложить какой-нибудь подарочек. На этом пункте и оканчивались все сношения. Самый визит педагога, несмотря на свою краткость, считался тратой времени, издержанного на скучнейший разговор. И о чем бы стали беседовать между собою лица, смотрящие в противоположные стороны? Не о грамматике же или арифметике, которые хорошо мог знать учитель, ничего остального не знающий. У чиновников были свои резоны не сходиться с учительским людом, так как последний не мог держать им компании ни в картежной игре, ни в толках о делах гражданских и уголовных. По этим причинам гимназические преподаватели, как существа непрактичные и неспособные для общежития, по общему мнению чудаки, пребывали в своем собственном кружке, ходили друг к другу в гости, ссорились и мирились между собою, проводя служебные часы в классах, а неслужебные -- у себя на квартирах, большая часть которых находилась тоже в стенах гимназий. Вообще, ученые, на всех степенях учености, больших и малых, не пользовались ни сочувствием, ни уважением света, а скорее возбуждали сожаление и насмешки. Дворянин охотнее отдавал дочь за армейского прапорщика, если он был свой брат дворянин, или за чиновника, если он занимал теплое местечко, чем за ученого, вышедшего из духовного звания. Одна дама, жалуясь другой на леность своих детей, прибавила: "Вижу, что им не бывать профессорами". Слушательница, дети которой, напротив, учились хорошо, приняла последние слова на свой счет и возразила с обидой: "Позвольте узнать, кто же это хочет сыновей своих делать профессорами?" Если на звание профессора смотрели так низко, чего могли ожидать бедные учители?
Не таков был Гаретовский. Двойное жалованье вместе с доходами жены его, первой акушерки в городе, обеспечивало его материально. Кроме занятий в гимназии он имел частные уроки, по пяти рублей (ассигнациями) -- цена в то время значительная. Давал он их не по нужде, а по настоятельной просьбе некоторых родителей. Особой должности инспектора тогда не полагалось, но Гаретовский был им de facto, так как Татаринов постоянно советовался с ним по делам управления. В классе держал он себя превосходным образом: всегда прилично и ровно. Уменьем объяснять уроки он внушил нам охоту заниматься не только словесностью, но и Законом Божиим. Преподавание последнего предмета, да и всех вообще, отличалось в то время большею свободой. Преподаватель не был стесняем ни выбором учебных книг, ни их содержанием. Так и поступал Гаретовский: он сообщал нам многие вещи, которых не имелось в учебниках и которые ученик мог, по желанию, вносить в свою тетрадку. В конце курса мы познакомились с составом Библии и с содержанием Евангелия, благодаря тому, что и сам преподаватель вел объяснительное его чтение и нас заставлял читать его на дому. Мы не только знали наизусть отдельные тексты, приведенные в катехизисе, но и понимали их смысл в связи с предыдущим и последующим. Кроме того, Гаретовский давал мне из своей библиотеки законоучительные книги, между прочим какое-то полемическое богословие на латинском языке, где положения защищались или опровергались схоластически, в форме силлогизмов. С большим трудом, при помощи лексикона, я добирался до смысла того, что было предметом спора.
Еще с большею охотой учились мы у Гаретовского русской словесности. Предпочтение этого предмета другим было тогда господствующим во всех учебных заведениях, так как и в среде интеллигентного общества литературные интересы стояли на первом плане. Гимназист мог оказывать малые успехи в математике, латинском или французском языке, но тщательное приготовление уроков учителю русского языка считалось обязательным и заслуживало особую похвалу. Конечно, такое предпочтение много зависело и от личности преподавателя, от его способности вести дело, от уменья привлечь учащихся к своим урокам. Гаретовский был наделен этою способностью: он хорошо знал свой предмет, владел даром слова и на письме, и в разговоре. Увидев при переходе нашем из училища в первый класс гимназии плохое знание орфографии, он занялся ею и довел нас до желанной цели. Проходя риторику, заставлял выучивать наизусть многие места из сочинений Карамзина, И. Дмитриева, Крылова, Жуковского, Батюшкова, которые начали сменять преобладавшее влияние Ломоносова, Державина, Богдановича и Хераскова. Незаметно приобрели мы и отдельные фактические знания из истории литературы. Нас трудно было сконфузить вопросами: что сочинили Херасков и Богданович, какие лучшие оды Ломоносова и Державина, в каком роде писали Капнист, Аблесимов и т.п. Из любви к чтению мы добровольно делали то, что при других условиях выполняется принужденно и потому безуспешно. Вот один пример из многих. Послеобеденный урок начинался в два часа пополудни. Чтобы выгадать время на чтение интересовавшей нас книги, мы, будучи в четвертом классе, сговорились обедать раньше и собираться в гимназию за полчаса до прихода учителя. На что же употреблялись эти полчаса? Я и товарищи мои поочередно читали "Освобожденный Иерусалим" Тасса в прозаическом переводе Москотильникова (1819). Помню, как мы восторгались битвами крестоносцев с мусульманами, нисколько не пленяясь прелестями Армиды и ее времяпрепровождением с Ринальдо. Если же случалось манкировать учителю и в нашем распоряжении оставались свободными целых два часа, мы задавали себе какую-нибудь тему для сочинения, которое в классе оканчивали и прочитывали, чтобы видеть, кто из нас лучше умеет выражать мысли. О самых мыслях умалчиваю. Нельзя требовать сериозного содержания от юношей 15 и 16 лет, при скудном материале их знаний. Хорошо и то, что мы мало-помалу приучились к литературному складу речи, на котором, по нашему знакомству с Карамзиным и Жуковским, отражалось влияние того либо другого. Эти чтения и письменные упражнения в классе, устраиваемые учениками по вольному их побуждению, образовали своего рода литературные собрания, бывшие тогда в моде и в университетах, и в Благородном пансионе при Московском университете, и в кадетских корпусах. Но, кроме того, в Рязанской гимназии учредилось, по почину Гаретовского, другое собрание под названием "Кабинет для чтения". В библиотечной зале раз в неделю (в среду), по окончании урока, сходились ученики третьего и четвертого классов, за исключением тех, которые провинились леностью или шалостями. При открытии кабинета Гаретовский произнес речь {Она напечатана в Nо 21 "Вестн[ика] Евр|опы]". 1820.}. С каким нетерпением дожидался я каждой среды! С каким удовольствием спешил в библиотеку, где на большом столе разложены были последние книжки журналов! Вокруг этого стола, занимавшего средину комнаты, садились мы и Гаретовский, а сторонние посетители размещались у стен. Читал сам Гаретовский и назначаемые им ученики. Для чтения выбирались частию известные сочинения писателей, преимущественно карамзинского времени, частию нововышедшие, например описание грозных действий Иоанна IV из девятого тома "Истории государства Российского". Иногда трое или четверо учеников декламировали какую-нибудь сцену из трагедий Озерова. При выборе пьес заметно было особенное пристрастие нашего преподавателя к Воейкову: он часто угощал нас отрывками из его перевода Делилевых "Садов", его посланий и даже некоторых критических статей. Над этим пристрастием подтрунивал директор, да и мы не находили вкуса в блюдах воейковской стряпни. Заседание оканчивалось чтением шарад, печатавшихся почти в каждом нумере журнала. Нам очень хотелось отгадать их, но на беду всегда предупреждал нас кто-нибудь из сторонних посетителей, в числе которых бывали и почетные лица: сам Балашов, чиновники его канцелярии, приехавшие с ним из Петербурга, корпусный командир Потемкин и другие.
Свободное копирование
