Горький - 5

***

Отношение ко лжи и лжецам было у него, можно сказать, заботливое, бережное. Никогда я не замечал, чтобы он кого-нибудь вывел на чистую воду или чтобы обличил ложь -- даже самую наглую или беспомощную. Он был на самом деле доверчив, но сверх того еще и притворялся доверчивым. Отчасти ему было жалко лжецов конфузить, но главное -- он считал своим долгом уважать творческий порыв, или мечту, или иллюзию даже в тех случаях, когда все это проявлялось самым жалким или противным образом. Не раз мне случалось видеть, что он рад быть обманутым. Поэтому обмануть его и даже сделать соучастником обмана ничего не стоило.

Нередко случалось ему и самому говорить неправду. Он это делал с удивительной без­заботностью, точно уверен был, что и его никто не сможет или не захочет уличить во лжи. Вот один случай, характерный и в этом отношении, и в том, что ложь была вызвана желанием порисоваться -- даже не передо мной, а перед самим собой. Я вообще думаю, что главным объектом его обманов в большинстве случаев был именно он сам.

8 ноября 1923 г. он мне писал:

"Из новостей, ошеломляющих разум, могу сообщить, что в "Накануне" напечатано:

"Джиоконда, картина Микель - Анджело", а в России Надеждою Крупской и каким-то М. Сперанским запрещены для чтения: Платон, Кант, Шопенгауэр, Вл. Соловьев, Тэн, Рескин, Нитче, Л. Толстой, Лесков, Ясинский (!) и еще многие подобные еретики. И сказано: "Отдел религии должен содержать только антирелигиозные книги". Все сие будто бы (Слова: "будто бы" вписаны над строкой. -- В. X.) отнюдь не анекдот, а напечатано в книге, именуемой: ,,Указатель об изъятии анти- художественной и контрреволюционной литературы из библиотек, обслуживающих массового читателя".

Сверх строки мною вписано "будто бы" тому верить, ибо я еще не могу заставить себя поверить в этот духовный вампиризм и не поверю, пока не увижу "Указатель".

Первое же впечатление, мною испытанное, было таково, что я начал писать заявление в Москву о выходе моем из русского под­данства. Что еще могу сделать я в том случае, если это зверство окажется правдой?

Знали бы Вы, дорогой В. Ф., как мне отчаянно трудно и тяжко!"

В этом письме правда -- только то, что ему было "трудно и тяжко". Узнав об изъятии книг, он почувствовал свою обязанность резко протестовать против этого "духовного вампиризма". Он даже тешил себя мечтою о том, как осуществить протест, послав заявление о выходе из советского подданства.

Может быть, он даже и начал писать такое заявление, но, конечно, знал, что никогда его не пошлет, что все это -- опять только "театр для себя". И вот, он прибег к самой наивной лжи, какую можно себе представить: сперва написал мне о выходе "Указателя", как о совершившемся факте, а потом вставил "будто бы" и притворился, что дело нуждается в проверке и что он даже "не может заставить себя поверить" в существование "Указателя". Между тем, никаких сомнений у него быть не могло, потому что "Указатель", белая книжечка небольшого формата, д а в н ы м  давно у него имелся.

За два месяца до этого письма, 14 сентября 1923 г., в Берлине, я зашел в книгоиздательство "Эпоха" и встретил там бар. М. И. Будберг. Заведующий издательством С. Г. Сумский при мне вручил ей этот "Указатель" для передачи Алексею Макси­мовичу. В тот же день мы с Марией Игнатьев­ной вместе выехали во Фрейбург. Тотчас по приезде "Указатель" был отдан Горькому, и во время моего трехдневного пребывания во Фрейбурге о нем было не мало говорено. Но Горький забыл об этих разговорах и о том, что я видел "Указатель" у него в руках, -- и вот беззаботнейшим образом уверяет меня, будто книжки еще не видел и даже сомневается в ее существовании. Во всем этом замечательно еще то, что всю эту историю с намерением писать в Москву заявление он мне сообщил без всякого повода, кроме желания что-то разыграть передо мной, а в особенности -- повторяю -- перед самим собой.

Если его уличали в уклонении от истины, он оправдывался беспомощно и смущенно, примерно так, как Барон в "На дне", когда Татарин кричит ему: "А! Карта рукав совал!" -- а он отвечает, конфузясь: "Что же мне, в нос твой сунуть?" Иногда у него в этих случаях был вид человека, нестерпимо скучающего среди тех, кто не умеет его оценить.

Обличение мелкой лжи вызывало в нем ту же досадливую скуку, как и разрушение мечты возвышенной. Восстановление правды казалось ему серым и пошлым торжеством прозы над поэзией. Недаром в том же "На дне" поборником правды выведен Бубнов, бездарный, грубый и нудный персонаж, которого и фамилия кажется, происходит от глагола "бубнить".