Утром, перед отходом, я пошёл погулять по расчищенной о. Сергием дороге. За два дня, проведённых здесь, я полюбил это место. Хотелось попрощаться с ним. Прошёл несколько раз. Мягкая тень ложилась от стволов на дорогу. Душистый, тёплый воздух переливался на солнце. И откуда-то издали, точно с неба, звучал дальний говор вершин пихтового бора.
Навстречу мне шёл о. Исаакий. Босой, неторопливой походкой, как всегда спокойный, серьёзный...
Он подошёл ко мне и сразу начал с вопроса, о котором, очевидно, только что думал:
-- Бывали ли у вас в жизни минуты исключительной, необыкновенной радости?
Вопрос был для меня несколько неожиданный, но я сейчас же вспомнил один случай из своей жизни и рассказал его.
-- Такими воспоминаниями надо особенно дорожить, -- сказал о. Исаакий, -- бывает в жизни очень тяжело, унываешь, всё кажется серым, ненужным. В отчаяние готов впасть, наконец. Но в самую трудную минуту посылает Господь такую радость, что разом всё она озарит в душе! И целая полоса жизни -- и прошлая, и будущая -- надолго вперёд наполняется духом живым. Такая радость не от житейских удач бывает -- её Господь посылает по благодати.
Немного прошли молча.
-- А я опять хочу уговаривать вас остаться, -- сказал о. Исаакий, улыбаясь одними морщинками около глаз.
-- Нет, не могу, я и так запоздал...
-- Вы думаете, погостить остаться? Нет! Совсем оставайтесь.
-- То есть как это? Совсем остаться здесь жить?
-- Ну да, остаться жить с нами, -- серьёзно сказал о. Исаакий.
-- Что вы, о. Исаакий!
-- А почему бы вам не остаться?
-- Да, во-первых, я не могу этого сделать... по многим причинам... А главное -- не хочу.
-- Почему не можете и почему не хотите? -- продолжал настойчиво спрашивать о. Исаакий.
-- Не могу и по внешним причинам, которые для вас не интересны, и по внутренним: у меня нет ни достаточной веры, ни сил, ни подготовки для такой жизни. А почему не хочу? Отчасти я уже говорил вам об этом: я не чувствую в "мирской жизни" ничего гибельного. Если я делаю что-либо дурное -- всегда виноват сам, а вовсе не "мирская жизнь". И пока, по крайней мере, я вижу определённую возможность жить в миру полной, осмысленной, хорошей жизнью. Зачем же мне бежать от мира, от тех людей, которых я люблю, от той деятельности, к которой чувствую призвание? И куда бежать? Бежать туда, где жизнь сама по себе, несомненно, в своём роде прекрасна, но мне совершенно недоступна.
Всё, что я говорил о. Исаакию, было моим искренним и глубоким убеждением. Но, к удивлению моему, мои слова не произвели на него решительно никакого действия.
Так же спокойно и уверенно он повторил:
-- А всё-таки оставайтесь жить с нами. Здесь есть удобные поляны, лесу сколько угодно. Келью построить недолго. У нас хорошо, тихо... Никого нет. Птицы да звери. Не спеша, понемножку, с Божьей помощью, всё у вас наладится. Поверьте мне -- оставайтесь.
И теперь слова его уже не казались мне такими несообразными. Я сказал:
-- Сейчас это, во всяком случае, невозможно. А за будущее, конечно, никто поручиться не может.
О. Иван вышел из кельи посмотреть, где мы. Пора было идти.
-- Приезжайте к нам на будущий год, поживите подольше. Войдите в нашу жизнь, многое тогда решите по-иному...
Последний раз смотрю я на поляну -- и сейчас она стоит перед моими глазами именно такой, как запомнил я её в ту минуту, перед нашим уходом: и келья с низкой крышей, и грядка высокого гороха, и смешная, маленькая летняя кухня, и кривое окошечко из той комнаты, где я спал, и высокая трава в конце неразделанной части поляны, и тёмная, почти чёрная опушка леса, и корявое, обожжённое молнией дерево, и прозрачная даль снежных гор...
Входим в лес. Поляны больше не видно. Но шум пихт всё тот же, и влажные нити мха висят всё так же, как и на опушке. Этот лес -- неразрывная часть какой-то невидимой большой кельи, и как бы далеко мы ни ушли, всё время будет казаться, что вот сейчас, за этими деревьями, откроется поляна с грядкой высокого гороха и кельей о. Сергия.
О. Сергий идёт впереди меня, худенький, с мочальными волосами. Спина его согнута. Ноги тяжело переступают в непомерно больших сапогах. Сзади меня о. Исаакий. А всех впереди -- сильный, широкоплечий о. Иван.
Мы идём по узкой тропе. Травы почти нет. Но роса такая сильная, что ноги всё-таки чувствуют сырость и по телу нет-нет пробегает холодная дрожь.
Понемногу тяжёлое настроение рассеивается. Мы вспоминаем, как шли по этой дороге от о. Вениамина. Совсем не похоже, что меня провожают, просто гуляем по лесу. Утро свежее, но ясное, весёлое. Почему не пройтись до о. Вениамина, а потом вернуться назад, "домой", в келью с узенькой койкой и стариком-подвижником на стене?..
О. Исаакий говорит мне:
-- Если у вас будет когда-нибудь душевное затруднение, напишите нам: одному иногда трудно бывает разобраться. Мы общими силами, вместе с вами сделаем это. А ещё лучше -- приезжайте сюда сами.
Он берёт меня за обе руки и крепко жмёт их своими маленькими холодными руками, в одной из них я чувствую чётки.
О. Вениамин очень расстроен. Он молча обхватывает мои плечи, целует меня так же, как тогда, когда мы мирились с ним, и повышенным тоном, почти с пафосом, говорит:
-- Пусть эти братские поцелуи будут... как бы залогом... потому что мы полюбили...
Пафос его не деланный, а торжественные фразы оттого, что он много переживает в эту минуту и чувствует, что слова должны быть какие-то особенные... Но у него ничего не выходит, и он беспомощно смотрит на меня и молча тискает руку...
-- Я тоже как-то сразу полюбил вас всех, -- говорю я, -- и никогда вас не забуду. Спасибо вам за всё.
-- Мы убогие люди, немощные, -- совсем растроганно говорит о. Вениамин, -- простите нашу худобу. А если видели что хорошее, это не наше, это от Господа...
-- Прощайте!
-- Прощайте, -- говорят враз о. Исаакий и о. Вениамин.
И в последний раз кланяются нам поясным поклоном.
Мы начинаем спускаться по самому крутому склону. Идём в таком порядке: о. Иван, потом я, сзади меня о. Сергий. Впрочем, нельзя сказать, что он идёт сзади. Он всё время меняет место: то заходит с одного бока, то с другого, то идёт впереди -- всё это в зависимости от того, с какой стороны надо оказывать мне помощь. Один я решительно не мог бы сойти с этой горы. Местами меня очень осторожно спускают на руках: о. Иван подставляет спину, я держусь за неё обеими руками, а о. Сергий одной рукой поддерживает за пояс, другой -- за локоть, и я едва касаюсь ногами отвесной скалы, по которой идёт спуск...
-- Ну, вот и конец, -- сказал о. Сергий, подходя ко мне, -- теперь пойдёте прямо. Мне, пожалуй, можно и вернуться.
-- Конечно, иди, о. Сергий, -- сказал и о. Иван, -- теперь дойдём хорошо.
-- Значит, попрощаемся.
Я протянул о. Сергию руку.
Он подал мне свою, мозолистую, с несгибающимися пальцами. И несколько раз низко-низко поклонился.
-- Прощайте, о. Сергий, -- сказал я, -- дай вам Бог всего хорошего. Давайте поцелуемся.
-- Спаси вас Господи, -- сказал о. Сергий очень тихо, почти над самым моим ухом.
-- Может быть, навсегда прощаемся, о. Сергий, не забывайте меня.
О. Сергий ещё раз низко-низко поклонился мне...
Долго шли мы с о. Иваном молча. Всякое прощание действует на душу: как-то особенно чувствуется в нём скрытое слово "навсегда", и это заставляет сердце биться тревожно...
Но здесь было ещё и другое.
За несколько дней, проведённых мною у о. Сергия и о. Исаакия, я не только полюбил их, но, как это ни странно, -- привык к ним.
Я прощался с ними совершенно так же, как стал бы прощаться, проживши на этой горе не два дня, а долгие годы...
Правда, передо мной не вставали воспоминания долгих лет, проведённых вместе, но я ясно чувствовал, что кончилась какая-то одна большая и сложная жизнь и вот теперь начнётся другая...
Я почувствовал усталость только вёрст за шесть до Лат.
И не так, как всегда. Обыкновенно устаёшь постепенно; сначала заболят ступни ног, потом колени, спина, плечи, вёрсты растягиваются, кажутся длинными-длинными. Пересохнет во рту. Теряешь способность думать. Тупеешь. Машинально смотришь на всё кругом себя. А на этот раз было совсем иначе. Я сразу почувствовал острую слабость во всём теле и должен был признаться о. Ивану, что дальше идти не могу.
Он не удивился нисколько, спокойно предложил:
-- Отдохнёмте подольше, а там решим.
Отдыхали долго. И после отдыха всё-таки решили идти!
Я и сейчас удивляюсь, как дотянул тогда оставшиеся шесть вёрст. Шли мы их с отдыхами около трёх часов. Вошли в Латы -- уже смеркалось. О. Иван вёл меня, как расслабленного. Я почти потерял всякое ощущение в ногах, они двигались сами по себе, не сгибаясь, как палки...
Кое-как добрёл я до знакомой хаты. Не раздеваясь, как был, повалился на двуспальную кровать, заваленную подушками, скомканными одеялами и каким-то тряпьём...
Свободное копирование
