Я мечтал "посвятить себя философии" с гимназической скамьи. А когда сделался студентом, то на первых порах принялся изучать древнюю мудрость до головокружения.
Теперь [1910] я к "философии" отношусь совершенно иначе. И всё чаще и чаще вспоминаю один чрезвычайно характерный разговор с покойным С. Н. Трубецким .
Я мечтал о британском музее и как-то сказал С. Н., что надеюсь на его поддержку в совете (когда представится надобность) при вопросе о заграничной командировке.
-- Вам не в Лондон надо ехать, а в Париж, -- сказал он.
-- В Париж? Первый раз слышу, чтобы в Париж ездили заниматься философией.
-- Конечно, там нет британского музея, но там есть Венера Милосская: поверьте, в ней больше греческой философии, чем во всех немецких комментаторах Платона.
Мне показалась тогда эта фраза просто остроумным афоризмом. Теперь я думаю иначе.
Противопоставление Венеры Милосской немецким комментаторам из сферы "философии" может быть перенесено в "жизнь": за ним стоит целое мироощущение, сущность которого только теперь уяснилась мне не "теоретически", а внутренне, "душевно".
"Немецкие комментаторы" -- отпрепарировали не одного Платона, они на квадратики, на "стопы" раздробили всю "жизнь". "Момент" оторвали от "вечности". Ум, сердце -- от воли. Личные интересы -- от "общественных". Одну сферу знаний -- от другой. И так далее, и так далее вплоть до самых маленьких пылинок, в которые распылилось цельное жизненное "ощущение". Духовная жизнь пульверизировалась на какие-то отдельные "миги".
Мы с детства воспитываемся не в атмосфере созерцания Венеры Милосской, цельной и законченной красоты "всей" жизни, -- а в атмосфере "немецких комментаторов", разделивших жизнь на параграфы.
Отсюда вся уродливость наших жизненных впечатлений. Когда человек ощущает "всю жизнь", он чувствует её гармонию, её "космос". Всё приходит в стройный порядок. Второстепенное не заслоняет собою главного, и наоборот. Ницше рисовал людей какими-то "уродами". У одного голова непомерных размеров, у другого руки, у третьего глаза и так дальше.
Такой же "уродец" и обычное наше восприятие жизни. То мы в ней увидим в чудовищном преувеличении одну часть, то другую.
Воспринимаемая жизнь -- как какой-то "хаос", без начала и конца, и мы в душе своей вместо цельной, законченной красоты -- создаём какую-то мучительную путаницу.
Приходит ко мне на днях один знакомый и говорит:
-- А я так вот не понимаю, как это можно чувствовать Бога, веровать... И даже представить себе не могу, что всё это значит...
-- Значит, вы несчастный человек, -- говорю.
-- Напротив. Я великолепно себя чувствую.
Сомневаюсь! Или здесь спор о словах, или я решительно не верю в "великолепное" самочувствие моего знакомого.
Я знаю, что "чувствовать Бога" -- это значит переживать некоторое, весьма своеобразное духовное состояние.
Но не всякий, кто этого состояния не испытывает, тем самым может причислить себя к "нечувствующим" Бога.
Есть другое нечто. Но в этом "другом" всё тот же Бог, хотя, может быть, не в той полноте и близости, как в "религиозной вере".
Для того чтобы "великолепно" себя чувствовать, надо верить в смысл жизни. Надо "чувствовать" органическую связь себя с целым, надо переживать каждый данный момент как нечто внутренне связанное со всем прошлым и со всем будущим, как нечто связанное с "вечностью".
Но это и есть ощущение "Божественного начала в жизни".
Немецкие комментаторы заслонили собой Платона. "Комментаторы" жизни -- разбили вдребезги цельный образ Венеры Милосской.
И вернуть человеку "прежнего" нельзя -- можно "вернуть" большее.
Вместо идеальной философии -- мудрость христианства.
Вместо красоты Венеры -- лик Мадонны.
История России Ключевского -- великий вклад в русскую науку.
Но я уверен, что книга его никогда не даст того, что давали его лекции. Большое счастье выпало на долю тех, кто имел возможность их слышать.
Он был настоящий оратор в лучшем и почти забытом смысле этого слова.
У нас давно уже "испорчено" ораторское искусство, под "оратором" разумеют человека, умеющего гладко, быстро и красиво говорить. Но это не "ораторство".
Оратор -- художник устного слова. Он может говорить очень "не скоро", и при этом "не находить слов", и в то же время быть оратором.
Ключевский не был быстрой говорильной машиной, но он обладал высшим даром оратора-художника -- заставлять слушателя забыть аудиторию и забыть, что он на лекции, всецело подчиняя его себе. Ключевский говорил тихо, часто поправлялся, оговаривался, но он так владел интонацией, обладал такой поразительной мимикой, так умел вовремя рассмешить, вовремя ударить по самым задушевным струнам, что слушатели испытывали настоящее вдохновение, какое может пробуждать только художник.
Умер великий учёный. И за его учёные труды -- великая ему слава.
Умер замечательный художник. И за то, что он заставил нас пережить на своих лекциях, -- великое ему спасибо!
Я читал в университете реферат о книге Мечникова "Этюды о природе человека". Меня поразило в этой книге упорное желание защититься от ужаса смерти.
Между прочим проф. С. Котляревский сказал мне по этому поводу:
-- Замечательно, что сам Мечников страшно боится смерти.
Не знаю, верно ли это, но если верно, то многое объясняет.
Смерть -- такой вопрос, от которого никто не убежит, и каждый его решает в плоскости тех идей, которые приковывают внимание данного человека.
Мечников захотел бороться со смертью микроскопом и потерпел полную неудачу.
Будет ли смерть в 40 лет или в 140 лет, будет ли она в конце "цикла жизни" или в средине -- никогда она не будет для человеческой души и для человеческого сознания "естественным фактом".
Всегда бессмертный дух человеческий будет протестовать против смерти как против вопиющей бессмыслицы, и всегда -- в ужасе своём перед идеей конца -- будет утверждать скрытую веру свою в бессмертие.
