Мучения народа продолжались, но с 1943 года известия с фронтов обнадёживали на скорое освобождение Родины от фашистской нечисти и вселяли надежду на возвращение домой. Эта мысль – «домой, на родину»– бодрила, и хотелось верить, что дома будет намного легче переносить лишения военных лет.
После прорыва блокады вокруг Ленинграда наша соседка по довоенной квартире Вера Ноевна получила вызов и вернулась в Ленинград. В те годы для въезда на территорию, бывшую оккупированной или в блокаде, нужно было получить от родственников вызов. После освобождения Белгорода в 1944 году, наконец, вызов от дедушки Григория Платоновича получен и нами. В дорогу! Домой! Ближе к родному Харькову!
Собирать в путь нам было особенно нечего: только наша выручалочка швейная машинка тульского завода, которой мы кормились все жуткие военные годы и много лет после войны, да одёжка. Хуже было с провиантом на дорогу, но Дуся и её родители снабдили крайне необходимым в пути. Мы были согласны ехать как угодно, лишь бы домой. Уж очень хотелось все беды и лишения оставить сзади, в прошлом. Мечталось о конце войны, Победе над фашистами, о возвращении отца и мирной жизни. Никак не могли ожидать, что горя и мытарств впереди ещё много. В том числе и морального лиха, и лютого голода.
Итак, в путь! Подводой (семь километров) добрались до железнодорожной станции Ишим. Начались наши мучения. Поезда идут на Москву часто, но все проходящие и мест в них нет. Билеты у нас есть, а мест нет. Сутки мы суетились со своими пожитками возле каждого поезда, пытаясь на него сесть. Попытки уехать заканчивались возвращением в маленький неустроенный переполненный вокзал, где не было места даже сесть. На улице декабрь, мороз. Положение наше было совсем безнадёжным; измучались, устали, мама издёргалась, нервы её вот–вот лопнут. Кто–то сжалился над мамиными слезами и пустил нас в вагон. Нет, не сесть, а просто пройти внутрь невозможно – полон. Кое–как, кое–как втиснулись, куда попало распихали свои узлы. Страшная теснота, спёртый воздух, толкотня, сквозняки из плохо закрытых окон, детский плач, стоны, вздохи, храп. В атмосфере вагона витала незримая боль страждущего народа, но мы… ехали. Тут появились какие–то «органы», которые заподозрили маму в даче взятки. Их интересовало, кому и сколько она «сунула». Всю ночь они требовали признания и угрожали высадить на первой же станции. Жутко вспоминать мамины слёзы, истерику. Наконец, они отстали от нас. Мы долго ехали под впечатлением ужаса, ожидали высадки с поезда, но приближались к дому. Приближались к новым переживаниям, неустроенности, к следующему голоду. Суток через четверо, при подъезде к Москве, у меня поднялась температура, наступил бред. Встречать было некому. Мама с маленькой Людочкой, бредившем мной и пожитками добралась до каких–то знакомых, где мы два дня приходили в себя
«Эта? Белгород. Долбино? Следующая, но поезд стоит там одну минуту».
Мы с узлами, в ожидании своей Долбино, перебрались в мёрзлый грохочущий тамбур. Выгрузились. Поезд ушёл. Снег, мороз, глухая ночь. В пустом полуразбитом вокзале (война проходила через эту станцию четыре раза, да и бомбили её фашисты и наши почти три года) сгрудились мы в ожидании то ли дня, то ли какой–либо помощи. Кто–то из станционных работников (дедушку знали все) сбегал к нему (благо дом его недалеко от станции) и сообщил о нашем приезде. Через какое–то время пришёл дедушка, взял узлы, мы – остальное и пошли домой. Чуть вперёд по железной дороге, вниз с насыпи, по мостику через Лопань, через калитку и подошли к дому. В доме темно. Только лампадка у иконы в углу кухни и керосиновая лампа на столе с убранным фитилём тускло освещают потолок, стены, плиту, стол. Дедушка добавил света в лампе и сказал: «Раздевайтесь!» В спальне послышались какое–то движение, громкие вздохи и в кухню вошла бабушка Лиза. Перекрестившись на икону (видеть нам это было очень странно), она повернулась и молча рассматривала нас.
Не знаю, по какой причине, но мачеха отца и две её сестры, жившие с нею, то ли не любили почему–то Виктора, то ли не любили его жену (нашу маму), то ли не любили всех. Скорее всего – всех. Отчуждённость к нам мы чувствовали всё время, но других бабушку и дедушку мы не знали и думали, что так оно и должно быть, хотя потом поняли, что мы для них – лишние рты.
Эта первая встреча нас, истерзанных горем, скитаниями, измученных неизвестностью жуткой судьбы отца, усталых, изголодавшихся, жаждущих прижаться к кому–то своему, родному, очень чётко показала как мы нужны (даже внук и внучка) своим дедушке и бабушке – мачехе нашего отца. Позже стало понятным, что дедушка Гриша был под пяткой у бабушки Лизы, а, значит, под пятками бабушек Кати и Саши, а те, старые девы, никогда не имевшие семей и, следовательно, детей, знали только себя, имели крепкое хозяйство и понукали дедушкой. Но это выяснилось позже, а пока мы раздевались в коридоре и радовались, что, наконец–то кончились наши мытарства, мы в тепле и даже бабушка Лиза что–то ставит на стол, значит, накормит нас, а потом будет где и поспать.
Всё больше восхищаюсь стойкостью и мужеством нашей мамы: сколько унижений ей пришлось пережить, сколько непомерного труда, душевных мук она выдержала. Какое море слёз было ею пролито. И как, наверное, ей хотелось иметь рядом кого–то, кто пусть и не взял бы на себя даже часть камня, давившего её душу и тело, а хотя бы словом, взглядом, жестом поддержал нашу мамочку, в её жуткой по любым меркам жизни в те страшные годы. Даже её мужа, нашего отца, которого и опорой считать нельзя было, и того не было рядом. Даже его письма нам скорее всего были формальными отписками со ссылками «некогда», «тяжело» и т.п. Тепла в них ни разу не было. А ведь маме в годы войны было около сорока лет!
Наш дедушка Григорий Платонович рождения по моим подсчётам около 1880 года, уроженец Курской губернии. В русско–японской войне 1905 года участвовал, окончив военно–фельдшерскую школу. Очень добросовестный и трудолюбивый, совершенно не употреблявший табака и алкоголя. К религии был равнодушен. После войны женился, были у него два сына и дочь. Старший – Виктор – наш отец, младший – Борис – пропал в финскую войну, дочь Таисия умерла от чахотки в восемнадцать лет. Дед рано овдовел, женился второй раз на дочери известного белгородского церковнослужителя Юрасова, а Белгород был известен множеством храмов, Елизавете Васильевне. Всю жизнь они жили вместе – дедушка с бабушкой и две её сестры. Дом деда был самым большим в селе: три комнаты, кухня, веранда. Во дворе большой сарай для скотины (около десяти коз, гуси, куры), сена, дров. Столярная мастерская с омшаником для зимовки пчёл. Десять ульев, большой сад. Не зря в этом доме во время оккупации квартировали высокие фашистские офицеры, а после освобождения Весёлой Лопании один раз ночевал Г.К.Жуков. Правда, и фашисты, и Красная Армия три года регулярно бомбили станцию Долбино, к которой примыкал дедушкин сад и в нём разорвались шесть или восемь (не помню) бомб и фруктовые деревья сильно посекли осколками, но дом остался целым. Сухие деревья мы с дедушкой спилили. Все годы до нападения Германии дед был единственным медиком на семь деревень. Обслуживал больных, делал прививки в яслях и детсадах. Даже когда в Лопани построили больницу, за помощью население обращалось к нему. Если ночью стучался кто–то в окно и звал «Григорий Платоныч! Григорий Платоныч!», дед, не спрашивая ничего, обувал валенки, прямо на бельё набрасывал полушубок, надевал шапку, хватал всегда готовый саквояж и мчался на помощь любому. Не знаю, давал ли он когда–нибудь клятву Гиппократа, но стоило позвать и дед – вперёд, невзирая на время суток, метеоусловия и свой возраст. В деревне всегда случались беды: малыш поел белены, дурмана, засунул в ухо или нос горошину, семечко, кто–то наступил на косу, пьяные драки и прочее. Помимо того, мастером был дед на все руки: столярничал, возился с садом и пасекой, мог поправить печь и другое.
Оккупировавшие Лопань немцы собрали на площади народ и объявили: «Теперь будете жить свободно, но без коммунистов. Живите, как хотите, только соблюдайте порядок. А для связи с оккупационным командованием вам нужен староста. Выбирайте самого уважаемого вами человека». И сельчане избрали деда.
Ездил я в 1989 году в Лопань, нашёл там двух сестёр–бабок, почти соседок, которые хорошо знали и помнили Григория Платоновича. Долго расспрашивал их. Ничего плохого они не могли о нём сказать, даже наоборот: то он спас местных комсомольцев, то ещё что–то доброе. Но всё–таки году в 1947 деда судили и приговорили к заключению. Сколько лет он был там, не знаю (приблизительно лет шесть – семь). Привезли его после 1953 года парализованным, привязанным к носилкам. Некоторое время прожил в своём доме и успокоился навеки. В 1963 году мы с Людочкой ездили в Лопань, бабки были, а дедушки – нет.
Итак, мы добрались почти домой, близко к родному Харькову. Мама сразу устроилась работать заведующим избой–читальней. Я пошёл доучиваться в шестом классе. Из эвакуации? Ленинградец? Внук Григория Платоновича? Конечно, был принят школьным сообществом. Мои соученики за время оккупации потеряли по три года учёбы, повзрослели заметно, и им было совсем не до тангенсов и спряжений. В школе не топлено, поэтому не раздевались, даже не снимали шапки. Учебников нет, тетрадок нет, учителя из тех, кого не взяли в армию. Порядка в классах тоже нет. Свежее впечатление – «условно говоря, школа». Но я учился. А мама старалась зарабатывать нам на жизнь. Работала и заведующей магазином, работала и мастером швейного цеха, некоторое время даже преподавала немецкий язык в школе. Я в свободное от школы время помогал дома по хозяйству. Сад, огород, пасека, козы, гуси, куры, заготовка дров, угля, сена на зиму – всегда есть работа. Дед был умельцем на все руки, охотно брал меня в помощники и я учился у него многому. Летом пас коз. Но всегда все три бабки на нас смотрели косо, не упускали возможности упрекнуть в чём–либо. Дед этого якобы не замечал.
