Дневник самоходчика - 94

23 января

Встанешь на башне машины — далеко видны на белом фоне, впереди и сзади, эшелоны в длиннейшей очереди.

Коротаем время за разговорами. Заряжающий Орехов, земляк, родом из деревни Вошкино Гусинского сельсовета Краснинского района, самый «старый» из нашего экипажа (в этом году ему исполнится двадцать пять), поведал нам свою историю.

В 1941 году двадцатидвухлетний Ефим проходил срочную службу в Белорусском особом военном округе, в конном гаубичном дивизионе, всего в нескольких километрах от новой государственной границы. Его часть стояла там после окончания похода Красной Армии в Западную Белоруссию с сентября 1939 года.

Тамошние мужики-белорусы заезжены страх, да и крестьяне из поляков, что победнее — тоже. Но особенно горько доставалось белорусам. Мало того что они в вечной нужде бились, как птица в силке, — паны измывались над ними, как хотели. Одна женщина рассказала бойцам Ефимова расчета, как пан староста, получив известие о предстоящем визите в их деревню какого-нибудь пана офицера или пана чиновника, приказывал жителям чисто-начисто выскрести и подмести улицы, по которым, возможно, соизволит прогуляться приезжий пан надпоручник. Ослушание и недоимки никогда не оставались безнаказанными. Для вразумления холопов пускались в ход даже плети.

Сердечно и радостно встречали Красную Армию — свои своих — по ту сторону польской границы. Тут у рассказчика от волнения увлажнились глаза, и он хлопотливо нагнулся к печурке подкинуть дров. И «панами ясновельможными» своих освободителей величать пробовали замордованные люди, но красноармейцы и командиры терпеливо и доходчиво растолковывали местным крестьянам, что такое обращение в Советской России отменено еще в 1917 году. Навсегда. И жалко было очень нашим бойцам тех несчастных людей. На что уж в смоленской, скажем, деревне в неурожай лихо бывало: по двести граммов ржи на трудодень выходило (не считая картошки и прочего), а у них — хоть шаром покати. Голытьба! И запуганы так, что глаза поначалу поднять боялись: раз ты в добротной одежде да еще в сапогах — значит, пан. Однако разобрались постепенно, что к чему, освоились со словом «товарищ», оттаяли сердцем.

Новая жизнь начинала свое победное шествие по Западной Белоруссии, которая была насильственно отторгнута белополяками в трудный для юной Советской страны год и девятнадцать почти лет томилась в панской неволе.

Ефим Егорыч женился рано, еще до призыва в армию. Как старослужащий, он уже пользовался отпусками, а в 1941-м, перед войной, получил даже внеочередной краткосрочный отпуск по случаю рождения ребенка-первенца. Счастливый отец ревностно справил самые неотложные дела по хозяйству, осторожно поласкал жену, недавно вернувшуюся из сельской больницы, неумело подержал в крепких крестьянских руках свою крохотную дочку, попрощался с родными и односельчанами и возвратился в часть.

А 22 июня, на рассвете, артдивизион был поднят в ружье и получил боевой приказ. При вскрытии склада боеприпасов было установлено, что в нем хранились снаряды другого калибра. Таким образом, боезапас каждой гаубицы составили снаряды, которые находились в зарядном ящике при орудии.

Дивизия, в состав которой входил артдивизион Орехова, с непрерывными боями, отбиваясь от наседающего противника и неся большие потери, сумела пройти всю Белоруссию, но в конце концов попала в окружение у западной окраины Смоленщины.

Командование решило навязать противнику ночной бой и прорвать вражеское кольцо. В случае успеха предполагалось отходить дальше на восток рассредоточившись, мелкими подразделениями, применяясь к местности, по возможности используя лесные массивы.

На каждую уцелевшую во время отступления гаубицу оставалось по одному-два снаряда, которые берегли как зеницу ока на самый крайний случай. И вот он наступил. С помощью этих последних снарядов была проведена артподготовка, не нанесшая противнику никакого урона, но зато она послужила хорошим сигналом к началу прорыва.

Все сперва шло как будто нормально. Следом за ударными группами, которые бесшумно сблизились в ночи с врагом и вдруг отчаянно ринулись врукопашную, двинулись по подозрительно легко пробитому «коридору» колонны пехоты. Но все попытки расширить прорыв ни к чему не привели. И тянулись вперемешку солдаты, шатающиеся кони в орудийных упряжках, едущие на честном слове грузовики, набитые ранеными до предела. Раненых было очень много. Их везли и на подводах, и на лафетах. Те, что могли еще держаться на ногах, брели сами, опираясь на винтовку или на товарища или цепляясь за борт и задки телег, за стволы пушек.

Ночи в первой половине июля недолги, поэтому вконец измотанные, голодные и редко спавшие в течение полмесяца люди не в силах были уйти далеко.

На рассвете начался настоящий кошмар. Сперва появились самолеты. В промежутках между штурмовками колонна продолжала упрямо идти вперед. Горели грузовики и опрокинутые повозки, били и дико ржали запутавшиеся в упряжи кони, кричали и стонали по кустам и в кюветах раненые. Колонна таяла и шла. Потом с обеих сторон «коридора» фашисты открыли убийственный — изо всех видов оружия — огонь: прямой, косоприцельный и навесный…

Что творилось там в общих масштабах — рядовой артиллерист Орехов мог только чувствовать своим солдатским чутьем. Колонна окончательно распалась.

К полудню под командованием молоденького лейтенанта и старшего политрука десятка три бойцов (среди них оказался и Ефим) из разных батальонов и даже полков сумели-таки занять оборону в опушке светлого молодого соснячка, наспех отрыв в песчаной земле окопчики неполного профиля. Оборону без боеприпасов: в иных винтовках даже магазины были неполные, а гранат на весь сводный взвод осталось две штуки.

Немцы почему-то не спешили атаковать эту горсточку русских солдат, а долго и методично долбили по леску, по окопам… Затем подползли почти бесшумно, словно подплыли, два легких танка с черно-белыми крестами на башнях и, остановившись метрах в ста перед опушкой, начали медленно переводить стволы своих орудий с одного окопа на другой, и сидящим в окопчиках людям казалось, что сама смерть заглядывает им прямо в душу круглыми, непроницаемо-черными зрачками пушек. Время от времени из немецкого танка раздавался выстрел в упор или трещала длинная пулеметная очередь — для острастки. Фашисты развлекались, подавляя волю наших бойцов. Тяжело раненный снарядом, разорвавшимся прямо в окопе, застрелился незнакомый лейтенант. Оставшиеся в живых положили на бруствер бесполезные винтовки: геройски пойти в штыки было не на кого. После того как перед строем пленных гитлеровцы расстреляли политрука, всего от Ефимовой команды осталось пятнадцать бойцов при двух сержантах.

Пленников погнали по пыльному проселку, нещадно пиная отстающих прикладами и коваными каблуками сапог. Исподтишка, чтобы не навлечь на себя гнева конвоиров, Ефим долго присматривался к местности и вдруг обмер от горя и ненависти: его гнали, как скотину, по своей, по смоленской земле. Это был его родной район… Только второй, более сильный толчок прикладом в спину заставил Ефима сдвинуться с места.

Село, куда пригнали пленных, лежало всего в 30 километрах от деревни Арефьево. Бойцов заперли в бревенчатом сарае и приставили часового. Слышно было, как в разных концах села горланили песни и бесчинствовали пьяные фашистские солдаты, испуганно кудахтали куры, плакали и причитали женщины.

А красноармейцы обсудили свое положение и решили бежать. Пока не утих шум в селе, они быстро, но осторожно, с помощью обломка старой косы, найденной при осмотре сарая, и просто голыми руками прорыли лаз в земляном полу под задней стеной, а следы работы тщательно прикрыли соломой и улеглись на ней, чутко прислушиваясь к тому, что происходит снаружи.

Ночью, бесшумно сняв дерн над лазом, выползла на волю первая группа из шести человек, самых крепких и решительных. Среди них был и Орехов. Трое слева, трое справа, они, словно тени, крадучись в тени стен, обогнули сарай и молча и яростно бросились на часового, внимание которого отвлечено было громкой руганью и мнимой потасовкой, начавшейся между пленными. Фриц не успел и пикнуть, как был придушен сильными руками. Все семнадцать ушли вместе. Автомат достался одному из сержантов.

Решено было двигаться на восток, вслед за фронтом. Прошли стороной деревню Ефима. Очень хотелось ему завернуть домой хоть на минутку, узнать, как там, что, но он подавил в себе это желание, даже никому не обмолвился о нем. Понимал боец, что от войны не спрячешься ни на печи, ни под бабьей юбкой.

Пробирались по лесам (много их на Смоленщине), а по открытым местам — ночами. К шоссейным и железным дорогам подползали на животе, терпеливо выжидая удобный момент для незаметного броска через насыпь. Раза два или три их засекали и обстреливали, а после того, как целый день однажды пришлось уходить от погони, остался Орехов всего с одним товарищем по несчастью. Теперь они шли со всеми предосторожностями, держась глухих лесистых и болотистых мест, забирая севернее автомагистрали Москва — Минск.

Кончился уже август, начались осенние дожди. И в одну из холодных и мокрых ночей Орехов потерял последнего товарища, не дождавшись его по другую сторону очередной железнодорожной насыпи, преградившей им путь. Наверное, это была ветка Вязьма — Новодугино.

Простуженный, в разбитых сапогах и в изодранном обмундировании, сильно отощавший на подножном корму и обросший бородой непонятной расцвети, солдат, все-таки не совсем еще отчаявшийся, дотащился наконец до какой-то лесной деревушки, размерами больше похожей на выселки, на территории Ржевского района. Его приютила одинокая бездетная вдова солдата, не вернувшегося с финской войны.

Чтобы выгнать из тела бойца простуду, хозяйка сразу же жарко истопила баньку, и Ефим Егорыч всласть, до-полного изнеможения, пропарил кости.

Ефим Егорыч ведет рассказ неторопливо, обстоятельно, попыхивая в полутьме вагона «долгой» самокруткой. Кажется, я задремал возле пышущей жаром железной печурки: шинель сползла с плеча, и сквозь щель под широкой дверью вагона задувает пронзительный ветер с днепровского простора, сильно холодя бок. Закутываюсь поплотнее в шинель и снова прислушиваюсь к плавной речи своего заряжающего. Она доносится словно издалека…

Полузабытье мое прервала хорошо знакомая беспокойная трескотня зениток, затем раздалось недалекое тяжкое уханье бомбовых ударов. Все в теплушке насторожились, многие поднялись с мест. Отодвинув вагонную дверь, вслушиваемся и всматриваемся во тьму.

Бомбят Дарницу. Постепенно большое зарево поднимается высоко над станицей. В огне взрываются вагоны с боеприпасами, раскидывая огромные веера красных искр. Иногда взлетает вверх клубящийся столб пламени над цистерной с горючим.