Война, война...

Часть первая

Детство, отрочество, юность

Война, война...

Зной, пропитанный пылью и запахом полыни-мои первые прочные ощущения окружающего мира. О том, что это был запах полыни я узнал много позже. «Опять жара и ветер из степи, быть урагану», говорила бабушка и плотно закрывала окна. Окон было два, но они выглядели как одно, настолько узок был простенок между ними. Окна были вcтавлены в бревенчатые стены, оклеенные кое-где обоями, а где и старыми газетами. В газетах попадались аккуратно вырезанные прямоугольные отверстия. « А зачем эти дырки?» как то спросил я. «А чтобы не посадили», кратко ответила бабушка. Этот ответ озадачил меня. Куда посадили? Что посадили? И только много лет спустя я понял, что из газет были вырезаны портреты многочисленных наших вождей во главе с самым-самым... товарищем Сталиным! Оклеивать стены этими лицами было опасно.

Когда ветер из степи усиливался, превращаясь в упругие плотные толчки, бабушка прижимала стёкла подушками, которые стягивала бельевой верёвкой. Верёвка эта была всегда на одном и том же месте, у окон, и закреплялась вбитыми в брёвна гвоздями. При урагане в комнате становилось темно и страшно. Снаружи что-то громыхало, свистело и дробно стучало в стёкла и стены дома. Помню этот двухэтажный дом из тёмных круглых брёвен с деревянной скрипучей лестницей, и до сих пор для меня остаётся загадкой, как и почему наша алтайская семья оказалась в нём, и какими неведомыми побуждениями был определён наш переезд в этот посёлок среди казахстанской степи, да ещё и в самый разгар войны.

Дом был, как мне тогда казалось, огромным и населённым несметным количеством незнакомых и непонятных людей, встречаться с которыми я избегал, а при встрече старался побыстрей куда-нибудь скрыться. Только один из них, нечёсаный, небритый и ковылявший на деревянной ноге, всегда заговаривал со мной и ласково улыбался, хотя это мало трогало меня и не снижало желания поскорее убежать.

Узкой улочкой, проваливаясь босыми ступнями в пыли, между какими-то тёмными низкими сараями, я добирался до железнодорожной станции, которая была недалеко и жила своей особой загадочной жизнью. Через станцию шли поезда и редкие воинские эшелоны, и я знал, что где-то идёт война, что на войне мой отец и ещё какие-то «наши», которых бабушка называла «мои сыночки». «Наши» были и здесь, в том же большом доме и в той же комнате. Их было много, и все они были «наши». У меня было два старших «родных» брата и одна младшая «родная» сестра. Ещё одна сестра, старше меня на два года, умерла в самом начале войны, когда мы с ней одновременно заболели сложной комбинацией дифтерии и скарлатины. Здесь же были бабушка и мама, и здесь же тётя с моими сестрой и братом, только не с «родными», а «двоюродными». Дощатый пол на одной половине комнаты был застлан длинной, сшитой из разных кусков, и очень поэтому весёлой, тканью. Под этой тканью пряталось что-то мягкое, а вдоль стены выстраивались подушки, те самые, что использовались при ураганах. Это была запретная зона, доступная только по вечерам и только для сна.

А по вечерам часто отключалось электричество, и тогда зажигалась керосиновая лампа и начиналась удивительная жизнь. Перед сном вся семья усаживалась кто где может, и таинственные тени начинали бродить по затемнённым стенам, а из бабушкиного сундука извлекались старые потрёпанные книги в тёмных плотных переплётах. Читала всегда тётя, у которой был чистый, таинственного тембра, голос, который так хорошо сливался с настенными завораживающими тенями, но я мало что понимал в этих чтениях, настороженно приглядываясь к неясным этим теням. Смутно помню только какие то страшилки с засадами в старинных замках, которые сопровождались смертельными поединками на шпагах, ночными свиданиями под луной, ловушками, погонями и перестрелками. Нечто подобное, но всё таки другое, я позже встречал у Вальтера Скотта и Дюма, и до сих пор не знаю, какие герои и каких авторов обитали на страницах этих бабушкиных книг из прошлого века.

К проходящим через станцию поездам и воинским эшелонам всегда выходили мама и тётя. Мама вела меня за руку, а тётя мою двоюродную сестру. Мы с ней родились за два года до войны, и, как я теперь думаю, во время этих походов на станцию нам шёл шестой год, то есть война уже катилась по долинам и по взгорьям за пределами нашей страны. Своими двумя свободными от нас руками мама с тётей бережно держали за углы наволочку. В наволочке был рис, аккуратно смоченный водой накануне. Именно аккуратно, чтобы не быть слишком влажным, но достаточно тяжёлым. Этот рис мама с тётей продавали по весу обитателям поездов и воинских эшелонов, которые останавливались на нашей маленькой станции. Вес контролировался пружинным «безменом», и это слово я не понимаю до сих пор, однако смысл водяной ловушки, спрятанной в зёрнах риса, мне был ясен уже тогда. На вырученные деньги можно было купить что-нибудь съестное в маленьком станционном буфете, и это была ощутимая добавка к тем скромным продуктовым «отовариваниям», которые можно было получить по «карточкам».

Рисовый бизнес был отработан до мелочей. У истоков его стояла бабушка, генетически завязанная старинным купеческим алтайским родом Калашниковых на частное предпринимательство, которое тогдашняя большевистская власть так тщательно зачищала после своей победоносной революции. Из старой, распоротой по швам одежды, которую называли «перелицовка», бабушка выкраивала и сшивала всевозможных размеров кепки, женские и детские шляпки, сумочки, рукавички, и другой ходовой товар. Этот товар мама и тётя успешно реализовали на «толчке» в Алма-Ате, до которой добираться приходилось иногда целые сутки, а то и дольше, рискуя попасть «в облаву». Спасением от облавы был мой старший брат, которому в ту пору было уже лет двенадцать. Ни одна поездка в казахстанскую столицу не обходилась без него, поскольку, попав в облаву, он должен был громко плакать, вызывая жалость облавщиков-милиционеров. Этот приём срабатывал безошибочно, и двух «спекулянток» с ревущим «благим матом» пацаном отпускали.

«Благим матом» брат владел в совершенстве, и, как я думаю, именно это упражнение выработало у него необыкновенной красоты тенор. «Второй Лемешев», говорила бабушка, но это было уже много лет спустя, когда в знаменитом фрунзенском ресторане «Фонтан» удивительной чистоты тенор моего брата выводил под звуки небольшого оркестра «Здесь под небом чужим, я как гость нежеланный»..., или «Над морем спускался туман, стонала пучина морская. Лежал впереди Магадан, столица Колымского края»..., или «Не вспоминайте меня цыгане, прощай мой табор, пою в последний раз»...

Наш рисовый бизнес процветал благодаря бабушке и её старинной, изготовленной еще в прошлом веке швейной машинке фирмы «Гритцнер». «Наша кормилица», ласково говорила бабушка, усаживаясь за работу. Образовавшийся после реализации бабушкиной продукции небольшой капитал, две сестры-«спeкулянтки» употребляли на покупку в столице на том же «толчке» алюминиевой посуды-ложек, кружек, тарелок, кастрюль. Эта посуда пользовалась повышенным спросом в многочисленных, ближайших к нашему посёлку, рисовых колхозах, населённых «сельхозрабами»-корейцами. Эти «сельхозрабы» не имели права покидать свои глинобитные посёлки и были отрезаны от плодов цивилизации в виде алюминиевой посуды. «Спекулянтки» умело использовали свой дефицитный товар и практическое отсутствие конкуренции, проводя безденежный выгодный товарообмен «посуда-рис», и бизнес-цикл завершался уже известной процедурой, когда потяжелевший от водяной бани рис перемещался в котелки обитателей поездов и воинских эшелонов.Только благодаря этому бизнес-циклу, позволявшему сохранять часть риса для собственных нужд, все близкие «наши» не умерли с голода.

Ну а потом к нам стали приходить «посылки» из действующей армии. В посылках было что-то необыкновенное, невиданное нами никогда, ведь наша армия уже орудовала в Западной Европе, и дальние «наши», бабушкины сыночки, к тому времени уже офицеры, усиленно помогали своим близким «нашим» выжить. «Посылки» отправлял даже мой отец-солдат, который двигался с войсками через Прибалтику в восточную Пруссию, и я помню звучное слово «Кенигсберг» из тех дней, и это слово почему-то мне очень нравилось также, как и слово «Каратал», а Каратал была степная река, протекавшая неподалёку между берегов, усеянных галькой. От Каратала ответвлялся глубокий и широкий канал, называемый гордо и торжественно «Главный Арык», и именно здесь местная ребятня спасалась от зноя, и именно здесь, не знаю как, я научился плавать и храбро переплывал на противоположный берег, который всегда казался мне таким далёким. Главный Арык уходил в степь, питая посевы риса в тех самых рисовых колхозах, населённых корейцами.