После маленькой комической сценки, когда возвратившаяся Юлия Филипповна повязывает голову дядюшки женским платком, все трое направляются вниз, но в это время из-за кулис послышались голоса и на сцену вышли Басов, Шалимов и Замыслов. Дудакова и Власа с ними нет - авторская ремарка ошибочна. Басов пьян и счастлив до слез. У него "душа нежная, как персик". Он придает очень большое значение своему "талантливому" сравнению и от душевной щедрости уступает его писателю Шалимову.
Слушая эту пьяную болтовню, Двоеточие начинает хохотать, потому что Басов уже теряет всякую логику и тщетно старается сосредоточиться на какой-нибудь одной мысли, - его заносит то в одну, то в другую сторону, а настроение у него становится все лучше и лучше. И когда Шалимов бросает вслед промелькнувшей и скрывшейся Марье Львовне: "А мне не нравится она... (Я вычеркнул бы слово "митральеза", так как для большинства зрителей оно непонятно.) Я вообще не поклонник женщин, достойных уважения", - Басов радостно подхватывает эту тему и говорит целый монолог о своей жене. Потом, возвращаясь к разговору о Марье Львовне, он опять вспоминает самое важное - ее роман с Власом. Это, конечно, сплетня, но Басов, но логике пьяного человека, преподносит ее не как сплетню, а как оправдательный аргумент в пользу Марьи Львовны; он как бы спорит о ней с Шалимовым и сам находит в ней серьезные достоинства.
Двоеточие делает движение к Басову: "...Мм... об этом, пожалуй, лучше бы не говорить". И Басов совершенно серьезно, даже несколько торжественно подтверждает: "О, да! Это секрет!". Но ему трудно удержаться от того, чтобы не выдать еще один чужой секрет, и он шепчет на ухо Шалимову что-то, очевидно, очень пикантное и несомненно касающееся Юлии Филипповны и Замыслова, который только что убежал на ее голос.
Смысл, содержание и конфликты всех этих сцен, в которых болтовня Басова перемежается диалогами других действующих лиц, опять-таки определяются тем названием акта, который мы условно приняли: "Мужчины и женщины". Эта тема не изменится и дальше, до конца напряженно развивающегося третьего действия, но в каждой новой сцене она будет оборачиваться все новой и новой стороной, давая новые краски, новые столкновения действующих лиц, по-новому обогащая пьесу и спектакль.
Но вот начинается сцена, которая, казалось бы, опрокидывает принятую нами схему о мужчинах - врагах женщин. Нашелся все-таки среди мужчин один такой, который все понимает, все видит, все чувствует. В его глазах столько ума и доброты, в его голосе столько тепла и мягкости...
Посмотрим, как будет развиваться эта сцена - диалог Варвары и Шалимова - и какой новой гранью повернется в ней образ писателя, властителя дум...
Пикник подходит к концу, все разбрелись, и только Варвара, проводив суровым взглядом мужа, задержалась на сцене. Здесь ее застает Шалимов и, увидев ее усталое лицо и недоверчивый взгляд, неожиданно находит такой правильный тон для разговора с ней и такие нужные слова, какие нашел бы тот прежний, "настоящий" Шалимов, которого Варвара ждала, как весну, и который вдруг, на мгновенье, промелькнул перед ней во втором действии. И дело здесь, мне кажется, не в том, что он заговорил ласково, с улыбкой (по ремарке Горького), может быть, он сам печален, недоволен, может быть, он немного брюзжит. Важно не это; важно то, что он говорит с Варварой серьезно и просто. И между ними сразу возникают товарищеские отношения, исчезают всякая натянутость и принужденность. Есть, по-моему, даже какая-то небрежность в его новой манере обращаться к Варваре.
Во всяком случае сейчас у него нет никаких задних мыслей, никаких особых целей и планов. Он говорит только то, что чувствует и думает, и при этом проявляет к Варваре такое искреннее, дружеское участие, такое глубокое и тонкое понимание ее заветных мыслей и чувств, что она в благодарность протягивает ему цветок из своего букета. Это -совершенная неожиданность для Шалимова. Он даже как-то не особенно ловко и умело принимает этот подарок, но быстро овладевает собой и, сказав несколько теплых, немножко сентиментальных слов по поводу цветка, "пытливо заглядывая ей в лицо" (ремарка автора), продолжает: "А должно быть, вам очень тоскливо среди этих людей, которые так трагически не умеют жить". "Научите их жить лучше!", - отвечает она.
Как не похож этот разговор на все, что было сказано до сих пор в пьесе! Как умно, задушевно, просто говорит Шалимов и какой доверчивой стала Варвара. Наконец-то она слышит искренние слова, говорит с умным, серьезным, добрым человеком! И она еще раз благодарит его, протягивает ему руку, которую Шалимов не пожимает, а целует. Все, что было до сих пор, - это кусок действия, где не прозвучало ни одной фальшивой ноты, ни одной сомнительной мысли, ни одного неправдивого слова. Мне кажется, что не только в глазах Варвары, но и в глазах зрителей, которые знают о Шалимове больше, чем она, он уже искупил все свои промахи и вины.
Но в тот момент, когда Шалимов целует руку Варвары, вдруг происходит поворот во всем его поведении, в мыслях, в стремлениях; незаметно для себя, все еще искренне волнуясь и увлекаясь, то ли по старой неистребимой привычке, то ли под влиянием близости этой милой, доверчивой женщины он впадает совсем в другой тон обращения с ней: "Мне кажется, что, когда я рядом с вами... я стою у преддверия неведомого, глубокого, как море, счастья...". "Глубокое, как море, счастье" - это уже довольно банальный образ, избитый прием, первая фальшивая нота. "...вы обладаете волшебной силой, которой могли бы насытить другого человека, как магнит насыщает железо...". Мало того что Шалимов начинает говорить пошлости, - он окончательно развенчивает себя тем, что, собираясь перейти к еще более откровенному признанию, так сказать, к конкретному предложению, он с опаской оглядывается по сторонам: не увидит ли, не услышит ли кто-нибудь его объяснения с Варварой?
И вот глубокий, умный человек, со сложной и тонкой духовной организацией, каким мы только что видели Шалимова, превращается в обыкновенного, да к тому же еще трусливого ловеласа, которому Варвара говорит с грустью и болью: "Задыхаясь от пошлости, я представляла себе вас - и мне было легче... И вот вы явились... такой же, как все! Такой же...". Растерявшийся было от непонятной ему реакции Варвары на его ухаживание, Шалимов обретает в конце концов привычную самоуверенность и вновь предстает перед нами в своем подлинном виде. Никаких раскаяний, никаких сожалений! Сейчас это - циник, прожженный и бесстыдный: "Позвольте!.. Вы все... живете так, как вам нравится, а я, потому что я писатель, должен жить, как вы хотите!"
Слышать это Варваре оскорбительно, нестерпимо и, точно попрощавшись навсегда с чем-то очень дорогим, она уходит от Шалимова со словами: "...Бросьте мой цветок!.. Я дала его вам - прежнему, тому, которого считала лучше, выше людей! Бросьте мой цветок...". "Черт возьми!.. Ехидна", - восклицает Шалимов, отрывая лепестки цветка, и уходит вслед за Варварой.
Сцена должна быть сыграна концертно. Все ее содержание в полной мере отвечает основной теме третьего действия.
Свободное копирование
