2
Тетушка встретила меня сердечно, хотя и недоумевала перед моей решительностью и моими поступками.
Оба ее сына, взрослые гимназисты, немного моложе меня, были очень довольны моим приездом, так как любили меня и привыкли ко мне с детства. Мы очень весело провели конец лета.
Двоюродные братья уехали с французом-гувернером в Москву к началу занятий, а тетка осталась почти до Рождества, для того чтобы присутствовать при моих родах.
Роды сошли благополучно в конце ноября. Я оставалась некоторое время с Сашей вдвоем. После Рождества Саша должна была ехать к родным в Москву. Я же раздумывала, как мне быть, оставаясь совсем одна с ребенком и кормилицей после праздников.
Тут выручил меня дядя, брат матери.
По состоянию своему он принадлежал к средней руки помещикам, но хозяйством не занимался и жил в Волоколамске, где служил по выборам судьею. Когда-то красавец собою, он теперь растолстел, но сохранил веселый нрав и добродушие, привлекавшие к нему всех, кто его знал. Бывший гусар, отличавшийся самыми отчаянными проделками, он к двадцати восьми годам остепенился. В один из своих приездов на побывку в имении родителей он встретил где-то на балу хорошенькую шестнадцатилетнюю Веру, только что окончившую курс в одном из московских пансионов, тотчас же влюбился в нее и чуть ли не к концу бала сделал предложение: оно с радостью было принято ее родственниками и с негодованием - его родней, шокированной таким неравным браком, так как отец невесты был купец из вольноотпущенных крестьян.
Когда я приехала, у дяди было шесть человек детей, из которых трое уже учились и им требовалась гувернантка. С появлением первых детей Вера Ивановна, слишком молодая и неопытная, растерялась и, живя первое время замужества в Москве, отдала двух или трех из них своей матери, грубой, невоспитанной и необразованной купчихе, избаловавшей их донельзя. Порядочно прожившись в Москве, дядя поселился в Волоколамске. Здесь только Вера Ивановна обратила внимание на распущенность детей и принялась за их исправление и воспитание. Так как в то время розга играла весьма существенную роль в воспитании детей, то тетушка именно к ней и обратилась. Она пробовала нанимать им гувернанток, но так как дети были непослушны, грубы и воровали и так как мать тетушки считала своим долгом вмешиваться в их воспитание, обижала и третировала гувернанток, то гувернантки оставались у дяди только до тех пор, пока не зарабатывали денег, забранных вперед. Сменилось их несколько, и последняя только что уехала перед праздниками в Москву. Озабоченная тетка совещалась с Сашей, как ей быть; тогда Саша предложила ей в гувернантки меня.
Дядя с теткой ухватились с радостью за эту мысль, и в начале января я поселилась у них.
Педагогические обязанности я приняла с легким сердцем и с сознанием, что наконец становлюсь пригодной к чему-нибудь, не буду дармоедствовать и стану зарабатывать свой хлеб.
"Тем лучше, что дети испорчены, - думала я. - Какая заслуга заниматься с примерными детьми, когда дело воспитания идет как по маслу и дети прекрасные. Вот над такими стоит поработать!"
И действительно, дети оказались примерно дурными.
Нельзя сказать, чтобы опыты мои были особенно удачны, но все же мне удалось пробудить в них человеческие чувства. Бывали минуты, когда я увлекалась и радовалась наружным улучшением детей; но стоило худшим сторонам ребенка прорваться, как я впадала в самое безотрадное отчаяние.
Первым существенным улучшением было прекращение порки, на чем удалось мне настоять, так как порка, не принося пользы, только озлобляла детей, преимущественно старшую девочку, и вынуждала ее к отчаянному мщению. Так, однажды, будучи выпорота и заперта на сутки в темный чулан, она разорвала все платья прислуги, которые там висели.
Я поступила как раз на другой или третий день после такого подвига моей будущей воспитанницы. Мне сразу пришлось ознакомиться с подробным положением вещей. На мое приглашение сесть и начать читать Маша сесть села, но упорно молчала.
- Что ты молчишь? - спросила я, кладя ей руку на плечо и заглядывая в глаза, - или не умеешь читать?
Молчание.
- Или у тебя нет языка?
Молчание.
- Не хочешь читать, что ли? Все то же молчание.
Помещение во флигеле, в котором находились все жилые комнаты и классная, разделялось тонкими досчатыми перегородками и в спальной Веры Ивановны, смежной с классной, все было слышно. Она вбежала вне себя, полураздетая.
- Читай, Марья, - говорит она повелительно. Маша с лицом, полным тупой решимости, продолжает молчать.
- Читай, тебе говорят, - еще больше выходит из себя Вера Ивановна, тыкая Машину голову в книгу.
Как ткнула Вера Ивановна Машу, в том положении и осталась она, лежа лицом на книге.
- Слышишь, что тебе говорят? - стаскивает ее со стула Вера Ивановна, тряся за руку.
Вместо ответа Маша начинает не плакать, а орать самым ужасным, нечеловеческим образом.
Затем начинается что-то невообразимо дикое и безобразное. Вера Ивановна сыплет колотушками. Маша продолжает орать и реветь, причем у нее течет из глаз, носа и рта, и она намеренно не принимает никаких мер для утирания всего этого, чтобы еще больше взбесить мать.
- Возьми платок! - кричит Вера Ивановна, - утрись... Тебе говорят - утрись! - толкает она ее руку в карман. И какое положение придаст она толчками Маше, в том та и остается, но до платка все-таки не дотрагивается.
- А, так не хочешь утираться! Подать сюда половую тряпку! - орет Вера Ивановна в бешенстве.
Горничная, привыкшая к таким сценам, бежит с тряпкой. Но у меня не хватает сил присутствовать дольше: расстроенная и взволнованная, я убегаю в дом и там дожидаюсь в гостиной прихода тетки.
- Вот ведь, каким дьяволом меня Бог наградил, - обращается ко мне Вера Ивановна входя. - Просто измучилась с ней.
- А что, тетушка, если бы вы попробовали предоставить ее в мое полное распоряжение, не вмешиваясь сами?
- Ну и будет что сегодня. Упрется, когда вздумается, и ничего ты с ней не поделаешь!
- А теперь, что вы с ней поделали? Вы думаете, она примется читать?
- Примется - не примется, но не могу же я позволить ей творить свою волю.
- В сущности, она ее не творит.
- Так, по-твоему, ее по головке, что ли, гладить прикажешь?
- Ни то ни другое, а предоставить ее в мое полное распоряжение. Если она будет продолжать вести себя по-прежнему, тогда я окончательно откажусь от нее и предоставлю сызнова вам.
На том и порешили. Таким образом Маша избавлена была от порки во все время моего пребывания в доме дяди.
Придя во флигель, я застала ее все еще посреди комнаты, визжащей на разные голоса.
- И тебе это не стыдно, Маша? - обратилась я к ней.
Маша смолкла и потупилась, стараясь не глядеть на меня.
- Ну поди ко мне, потолкуем, - притянула я ее ласково к себе.
Вдруг Маша обхватила руками мою шею и начала рыдать самым отчаянным образом. Мне стало жаль ее. Я пыталась утешить Машу, гладя по голове. Успокоившись несколько, она принялась без конца целовать мои руки, и мало-помалу мы разговорились. Разговор кончился тем, что Маша, душа меня поцелуями, обещала всегда хорошо учиться и никогда не упираться по-сегодняшнему.
С этих пор припадки упрямства находили на нее реже. При каждом подобном приступе я прежде всего заглядывала ей в глаза и спрашивала: "Ну что, это твое окончательное решение на сегодня?" Если в глазах у Маши пробегала тень усмешки, то можно было надеяться, что приступ скоро пройдет. Если же она избегала моего взгляда и упорно смотрела в одну точку, то это означало более продолжительный припадок. В этих случаях приходилось оставлять ее в покое целый день. Только вечером, когда я проходила мимо постели Маши, она тихонько подзывала меня и не говоря ни слова принималась целовать.
- Однако ты сегодня очень весело провела день, - замечала я иногда. - Ну скажи мне, для чего ты это все делала? Неужели тебе не было скучно?
- Очень скучно. И новые поцелуи.
- Для чего же тогда?
- Так, просто так... - всегда получался один и тот же ответ.
К концу моего пребывания у дяди приступы этого упрямства совершенно прекратились. Но борьба с воровством шла не так успешно, потому что не все случаи раскрывались; следовательно мне приходилось бороться тут с тайным врагом. Чаще всего обнаруживались случаи воровства сахару у прислуги, особенно сильно возмущавшие меня. Чтобы отучить от этого детей я попробовала купить на свои деньги сахару, поставила у себя в комнате, показала детям, где стоит, и просила брать сахар у меня, когда им хочется. Но сахар мой стоял нетронутым целый месяц.
- Что же, разлюбили вы разве сахар? - спрашиваю детей.
Молчат, тупятся, ухмыляются.
- Или краденый сахар вкуснее? - Все те же усмешки и молчание.
- Как, вы хотите, чтобы мы у вас брали? - объясняет наконец мальчик. - Мы готовы вам свой отдать, а не только от вас взять.
- Ну, так подите снесите этот сахар прислуге и угостите ее, - отдаю я им сахар. Прячут руки назад и молчат.
- Что же вы?
- Вам самим надо.
- Нет! Я за чаем беру сколько хочу и больше мне не требуется.
Но прислуге отдать мой сахар им жалко, и они отказываются нести. Я зову их маленькую четырехлетнюю сестру Вареньку и поручаю ей снести сахар прислуге. Лишь только Варенька скрывается с сахаром за дверью, как за ней из комнаты бросаются Маша с Ваней и вслед затем раздается крик девочки: "Отдайте, отдайте, это дано прислуге!"
Отворив дверь, я вижу Ваню и Машу с кусками сахару во рту и в руках. Куски эти выхвачены у Вареньки, которая подбирает с пола рассыпанный сахар.
- Зачем же вы его не ели, когда я вам его давала? А теперь он не ваш. Стыдно!
Страшное зло шло от Анны Максимовны, матери Веры Ивановны. Она вторгалась во флигель и пыталась вмешиваться в воспитание детей и вооружать их против гувернанток. Она была зла, лжива и, по рассказам Маши с Ваней, первая преподала им науку воровства, посылая их в лавку к дедушке воровать деньги и гостинцы. На основании этого я не сочла нужным церемониться с ней и оборвала с самого начала ее попытки. После первого же ее вмешательства в мои дела с детьми, я, оставшись с ней глаз на глаз, сказала:
- Если вы пришли по поручению тетушки и хотите сами воспитывать детей по ее желанию, то я отказываюсь вести их вдвоем с вами и уеду.
- Ах, Бог мой! Беда какая и бабушку послушать! Не худому учу.
- Но и не хорошему; вы советуете им бездельничать и не слушать меня. Я не могу терпеть этого.
- Ах, фря какая! Скажите!
- Прошу вас приберечь кабацкие выражения для кабацкой компании: я не из нее и не потерплю ничего подобного.
- Боже мой, какие нежности для гувернантки!
- Если вы думали до сих пор, что гувернантки привыкли к кабацкому обращению и вербуются из кабаков, то очень жаль, что они не сумели вразумить вас! - повернула я ей спину и пошла вон.
- Уж я не знаю, кто тут стал госпожой и под чью дудку тут все пляшут, - со злостью проговорила Анна Максимовна мне вслед и побежала к дочери изливать ей свое негодование. Полагаю, что Вера Ивановна не приняла особенно к сердцу ее жалобы, потому что мне она ничего не сказала; только дядя смеясь заметил мне за обедом: "А моя теща тут на тебя жаловалась-жаловалась, пока я ее не выпроводил". Он не любил тещу за ее сплетни и причитания и пускал в свой дом только ради жены.
Отделавшись таким образом от вмешательства бабушки, я приобрела в ней, разумеется, самого беспощадного врага, поносившего меня при всяком удобном и неудобном случае.
