авторів

1427
 

події

194041
Реєстрація Забули пароль?
Мемуарист » Авторы » Evgeny_Kaplun » Мы едем в Китай

Мы едем в Китай

01.12.1941
Чунцин, Китай, Китай

3. МЫ ЕДЕМ В КИТАЙ.

Осенью 1941 года отец работал в Китае, а мы с мамой жили в военной Москве, с воздушными тревогами, редкими бомбёжками, с окнами, перечёркнутыми бумажной лентой и ночным небом, исполосованным лучами прожекторов.
Из чёрной картонной тарелки, что висела над моим диваном, раздавалась музыка, военные сводки и предупреждения о воздушной тревоге.
Но однажды мама меня одела, взяла сумку и большой чемодан и сказала, что мы едем к папе в Китай. Что такое Китай, я тогда не очень понимал, да и папу почти позабыл.
Я плохо помню вереницу последующих событий нашего переезда. Вся поездка как бы слилась в один бесконечно утомительный день. Душное купе, сизый дым от папирос всё время курящих соседей. За окном вагона на встречном пути двигаются или стоят длинные эшелоны с красноармейцами и техникой. Долгие остановки, беготня взрослых на вокзал за кипятком. На вокзалах грязь, толчея, ругань, чемоданы, узлы, беженцы.
Впрочем, есть одна зарубка в памяти. Когда я продолжительное время хныкал и капризничал, мама открывала жёлто-синюю картонную коробку, вынимала из неё большое очень вкусное печенье. Оно представляло собой лепешку наполовину шоколадного, наполовину жёлтого цвета. Не буду точно утверждать, но, кажется, оно называлось в народе офицерским, и я тогда сразу приходил в прекрасное расположение духа.
Наконец, мама сказала, что мы приехали. И тут выяснилось, что она меня обманула. Это был ни какой не Китай, а обыкновенный советский город Алма-Ата. Я устроил маме скандал, и она пыталась оправдаться, объясняя мне, что это ещё не конечный пункт нашего маршрута, что мы здесь будем жить не очень долго, и скоро прилетит самолет, который нас доставит в Китай.
"Да, ну тогда подождём", - наконец согласился я и перестал реветь. В Алма-Ате мы жили в гостинице, кажется, трехэтажной, оштукатуренной и окрашенной в желтый цвет. В этом городе было очень много солнца и цветов. В потоках лучей яркого агрессивного солнца пылали дома, деревья, булыжная мостовая. Небо казалось ослепительно голубым. В Москве небо было не таким голубым, скорее прозрачно-лазурным, в белых кудряшках облаков, а солнце не таким жарким и яростным, а скорее тёплым и ласковым.
А какие цветы росли на клумбах во дворе гостиницы!
Я не помню, что это были за цветы, тем более их названия. Но они казались очень красивыми, огромные, красного, белого, фиолетового цветов. Над цветами стоял густой медовый аромат. Такие цветы я видел впервые в своей жизни. В нашем московском дворике не было ни травинки. В деревне цветы маленькие, скромные. Как я потом узнал маргаритки, лютики, ноготки, анютины глазки, впрочем, возможно я перепутал названия.
А еще я запомнил на всю жизнь два важных события тех дней. Первое - это затмение солнца. О затмении все знали заранее, говорили о нём, готовились, коптили стёкла. И вот настало время затмения. Я смотрел на солнце сквозь закопчённое стекло, которое мне дали большие местные ребята. Солнце постепенно стало с одного края уменьшаться. Стемнело. Настали сумерки. Мне показалось, что даже похолодало. Некоторые цветы закрыли лепестки. Затмение продолжалось недолго, и вскоре солнце засияло вновь.
Другое событие тоже случилось со мной впервые, и оказалось малоприятным.
Как-то раз я вышел погулять во двор. В руках у меня находилась большая сладкая слива, которую я с удовольствием жевал. Сладкий, липкий сок стекал по пальцам. В очень благодушном и даже расслабленном состоянии я подошёл к клумбе. Рядом в воздухе что-то негромко жужжало. И в этот момент меня, как молния, пронзила жгучая, нереально сильная боль. Я не запомнил, куда меня ужалила пчела: в сладкую губу, нос или в щеку. Я с диким воем бросился домой.
Когда начинается жизнь, почти каждый день с чем-нибудь впервые знакомишься. В Москве я несколько раз падал и сильно ушибался, в деревне я занозил ногу, она долго нарывала. Таким образом, я уже был знаком с болью, но, как оказалось, все это было не в счет. С настоящей болью я познакомился в Алма-Ате.
В Алма-Ате я несколько раз был в бане. В Москве мама меня мыла в железном оцинкованном корыте на кухне. Корыто она ставила на выше упомянутую лавку. Горячую воду мама добавляла из большой кастрюли, которая заранее кипятилась и устанавливалась рядом с лавкой на табуретке. В гостинице мама не сумела организовать мое купание и взяла меня с собой в баню, естественно, в женское отделение. У меня это особого недоумения не вызвало, всё было понятно, кроме двух моментов: во-первых, кроме меня, там больше мальчиков не было, во-вторых, все девочки, включая самых маленьких, были устроены несколько иначе, чем я, а тётеньки тем более. Это посещение я запомнил, так как до того я не видел голых людей, и даже маму. До того я видел голым только самого себя.
Ну, что ещё? Помню, мама зашла в кафе перекусить. На площадке, вымощенной большими серыми плитами, стояли круглые столики. На столиках - белые салфетки. Над каждым столиком - разноцветный зонтик.
Светило солнце, пахло жареным мясом, и вокруг на клумбах благоухали цветы, цветы! Я бегал от столика к столику, что-то держал в руках: яблоко или грушу. Жизнь была чудесна: мама, солнце, груша. Про пчелу я уже позабыл. В дальнейшей своей жизни я посетил немало самых шикарных ресторанов, однако, чудеснее этого кафе на улице в городе Алма-Ата, которого ещё не коснулось голодное дыхание войны, я не припомню.
Последние мои алма-атинские впечатления (больше я там никогда не был) - это огромное, покрытое выгоревшей на солнце травой поле аэродрома. На поле стоит самолет, совсем не похожий на тот, который я видел в Москве на Манежной площади, сбитый зенитками. Мне сказали, что это американский самолет "ДУГЛАС". Так я первый раз услышал слово - американский.
Я попытался пристать к маме и выяснить смысл этого слова, но ей было не до меня. Она сказала, что я хуже почемучки из книжки Житкова "Что я видел". Эту книжку мама мне часто читала дома, и лично мне "почемучка" очень нравился. Какой-то военный, весь в ремнях, стоявший рядом, сказал мне, что Америка это большая страна, и расположена она далеко за океаном. Сказку про царя Салтана мне тогда ещё не читали, и я спросил у военного, что такое океан. Военный ответил, что океан - это большое море. Что такое море я уже знал из книжки про Айболита, и я захотел уточнить у военного, насколько море должно быть большим, чтобы оно считалось океаном. Военный сразу куда-то исчез. Поскольку все сказки, которые мне читали, начинались со слов: «далеко, далеко, за тридевять земель...», я решил, что это одно и то же, что за океаном. Пришли раздумья про страну, которая находится за тридевять земель, где делают такие самолеты.
Когда я что-то плохо расслышивал или недопонимал, вместо того, чтобы переспросить, я начинал сам домысливать. Иногда это приводило к курьёзам. Так, я очень долго вместо слова "медведь", говорил - ведмедь. С самого раннего детства мне читали русские сказки и сказки братьев Гримм. И слово медведь я связал с образом ведьмы: этот зверь был такой большой и страшный. В первый раз я просто плохо расслышал это слово, а потом озвучивал его таким, каким себе придумал.
Толкаясь дома по кухне, из разговоров старушек-соседок я услышал слово "Богородица". Контекст был непонятен, но имя произносилось с почтением. И я для себя запечатлел это слово, как Благородица, т. е., очень благородная тётенька. Кажется, я не очень сильно ошибся.
Вернёмся на аэродром, где я и мама стоим около трапа - железной лесенки, зацепленной за входной люк самолёта. Вся толпа людей расположилась так, чтобы тень от крыла самолёта заслоняла их от палящего солнца.
 Надоело ждать и очень хотелось сесть в самолёт. Мне было очень интересно, как это мы полетим, хотелось увидать землю с большой высоты. А какое это небо вблизи, как выглядят облака, когда летишь сквозь них? Если бы я только знал, как плохо мне будет в самолёте, затащить туда меня смогли бы только после "жестокой" битвы.
Такая битва у меня произошла некоторое время спустя, когда мы уже жили в Вашингтоне, и мне пришлось посетить зубного врача. Через каких-нибудь полгода возникла необходимость повторного посещения. Вносили меня в кабинет врача двое: врач и ассистент, туфель на мне не было, штанов, кажется, тоже. Мама стояла в прихожей кабинета и смотрела на свой укушенный палец, а я выл на весь Вашингтон...
Итак, наступали последние минуты перед нашим отлетом. Мы тогда не знали, что вновь ступим на родную землю только в 1945 году, уже после Победы.
Наконец нас пустили внутрь самолета, там было жарко, душно и стоял запах нагретого металла, кожи и краски. Я уселся у окна. Окно оказалось прямоугольным с занавесками. Передо мной на спинке переднего сидения находился карман, в котором лежали несколько пакетов из плотной бумаги. Через несколько минут эти пакеты станут моими лучшими друзьями. Самолёт побежал по полю, быстро увеличивая скорость. Я смотрю в окно. Концы крыльев самолета смешно подрагивают. Вот мы оторвались от земли. Ура! Летим! Ровно гудят моторы. Самолёт накреняется, и я вижу далеко внизу маленькое здание аэропорта величиной со спичечный коробок, зелёный квадратик взлётного поля.
Самолёт убрал крен, земля исчезла, и в окно ударило ослепительное голубое небо без единого облачка. Я даже зажмурился.
Самолёт набрал высоту. И вдруг он как будто провалился в яму. У меня заложило уши, и липкий комок подкатил к горлу. Меня в жизни еще ни разу не тошнило. Я инстинктивно закрыл рот руками. Тёплая пища заполнила щёки. Мама сидела рядом, она деловито и очень быстро вытащила из кармана, расположенного на спинке кресла, пакет, расправила его и приложила мне ко рту. Меня сильно рвало, спина подёргивалась в такт приступам тошноты. Когда пища кончилась, пошла горькая желчь. Когда желчи не стало, я просто сидел и покачивался над полным пакетом и громко икал. Болтанка немного поутихла. Я задремал, виски ломило, голова раскалывалась, во рту стоял противный запах переваренной пищи. Наконец, качка совсем прекратилась, и я уснул.
Поскольку мы летели над горами, самолёт часто попадал в воздушные ямы, и путешествие было мучительным. Мы приземлились уже в Китае в городке Хами. Прилетели под вечер. Что и как было в Хами, я не помню, всё подавляла огромная радость, что я стою на земле, и земля не качается. По рассказам мамы, в Хами нам не понравилось. В здании аэропорта, куда нас привезли (если только эту хибару можно было назвать зданием), было грязно, "полная антисанитария", как говорила мама, и не имелось "элементарных удобств". И вообще, по словам мамы, понятия о чистоте и грязи в России и Китае - совсем разные.
По-моему, это мнение у мамы возникло потому, что она устала после перелёта и достаточно со мной намучилась; кроме того, Хами действительно представляло собой грязное захолустье. Однако я видел в последствии в Китае такие сверкающие чистотой места, вполне сравнимые с чистыми улицами Москвы в районе Красной Площади. Конечно, мама ошибалась.
Как мы прилетели в Чунцын и встретились с отцом, я не помню.
Зато в памяти остался просторный двухэтажный дом, в котором располагалось торгпредство, где мы располагались, и где работал отец. В семейном альбоме я через много лет нашёл фотографию отца и одного из его сотрудников - Николая Ивановича Агеева, стоящих на крыльце торгпредства.
В здании имелся подземный гараж, в который со двора вёла выложенная камнем наклонная дорога, обрамленная невысоким кирпичным парапетом, по которому я любил ходить вверх-вниз. Потом мне сказали, что раньше здесь находилось какое-то английское учреждение, и дом строили англичане.
При торгпредстве жили две собаки: большой старый и лохматый Джек и маленькая гладкошерстая, с чёрной спиной и жёлтым брюхом - Нэлька. Джек был очень умным: когда объявляли воздушную тревогу, он вместе со всеми сотрудниками уходил в бомбоубежище. Здесь тоже бомбили и гораздо чаще, чем в Москве.
Уже вовсю шла Вторая Мировая война, немцы бомбили Москву, а Чун- цын бомбили японцы.
Мы занимали в этом здании на втором этаже две большие очень светлые комнаты. После нашего московского полуподвала и гостиницы в Алма-Ате наша квартира мне показалась хоромами, если бы я тогда знал это слово. Был ещё балкон, выходящий на улицу, правда, на балкон меня не пускали, и он был всегда закрыт.
В нашей квартире находилось много деревянных стульев. Стулья я использовал, как строительный материал: то мастерил самолёт: один стул служил кабиной и фюзеляжем, ещё два стула изображали крылья. Иногда я сооружал корабль, пещеру или что-нибудь ещё. Фантазия зависела от сказки, которую накануне читала мама, то про царя Салтана, то о царевне и семи богатырях, то про Алладина.
На снимке я в своей комнате занимаюсь подготовкой самолёта к вылету. Главным консультантом выступает торгпред СССР в Китае Бакулин Иван Васильевич. Декабрь 1941года...
Где-то во дворе я нашел большую железную трубу, из неё я построил зенитное орудие, чтобы сбивать японские самолёты.
Я любил смотреть на улицу, удобно устроившись у окна. За окном копошился человеческий муравейник - туда-сюда сновали китайцы. Все китайцы, независимо от того, тети они или дяди, носили одинаковую одежду: длинную до пят рубашку из плотной синей материи с твёрдым стоячим воротничком.
Вдоль всей улицы сидели на корточках китайцы, перед каждым стоял мешок полный мандаринами или апельсинами, которые они предлагали купить прохожим. Золотистых плодов продавалось огромное количество, они лежали не только в мешках, но и на рогожах целыми горами рядом с торгующими китайцами. Кроме цитрусовых, торговцы предлагали земляные орехи, чищенные и не чищенные, жареные и нет, с солью и без.
Русские очень любили эти орешки - они заменяли им привычные семечки.
А я любил мандарины. Дома я часто оставался один: мама уходила в город за покупками или с отцом в гости, или еще куда-нибудь. Я сидел у окна, следил за прохожими. Было скучно. Один за другим я ел мандарины. Они - очень сладкие, ярко-оранжевые, слегка приплюснутые от верха к низу. Кожура, хоть и толстая, очень легко отделялась. Апельсины я любил меньше: их было трудно чистить, а потом, ещё труднее делить на дольки, ведь его не запихнешь целиком в рот, а нож мне не доверяли. Хотя апельсины были тоже вкусные.
Когда мне надоедало есть и смотреть на улицу, я выходил из комнаты в коридор, забирался на стул и смотрел во внутренний двор. Во дворе гуляли куры точно такие же, как в деревне под Москвой. Иногда во двор заходил повар Ли и пытался поймать курицу: он долго и смешно прицеливался, потом всем телом падал на курицу. Но редко ловил с первого раза, курица громко хлопала крыльями и, отчаянно кудахча, улетала. Ли повторял попытку. Если она оказывалась удачной, повар, прижимая курицу к “синей” груди, уносил её на кухню. Курицу было жалко.
На первом этаже находилась столовая, в ней иногда показывали кино: хронику с фронта, художественные кинофильмы: «Подкидыш», «Трактористы» и другие ленты.
Как я уже говорил, мои первые впечатления на этом свете относятся к 40-му году. Но мне кажется, что я помню и ощущаю жизнь гораздо раньше: года с 37-го, или с 35-го, а, может быть, и с 33-го. Хорошо представляю, как тогда одевались, какие были прически, что люди думали, какие вещи их окружали. Я чувствовал себя ровесником Тимура и участником его команды. Я видел в кинофильмах уголки довоенной Москвы. Похожее я наблюдал в послевоенной Москве.
Я с любопытством листал довоенные книжные издания, с их страниц на меня смотрели знакомые и даже близкие мне люди. Я будто уже когда-то жил среди них.
Несколько позже, листая семейный фотоальбом, смотрел на фотографии папы и мамы, их друзей и подруг. Это были те же люди, какие смотрели на меня со страниц книг и экранов кино. Обтянутый свитер с брошкой на груди, длинные юбки клёш, гладкие короткие причёски, шляпки или панамы. И такие понятные надписи. Эти люди родились задолго до меня, но это была уже и моя жизнь.
Естественно, моё понимание времени было на уровне возраста и условий, меня окружавших. Всех тектонических процессов, происходивших в нашей стране, я не мог понять и почувствовать. Всё, о чём я впоследствии читал и что видел в кино, практически совпадало с тем, что я видел вокруг себя. А ведь могло быть иначе: сколько детей было помещено в детдома после арестов родителей. Сколько людей пухло от голода на Украине. Это была другая жизнь, она не совпадала ни с той, что запечатлена в семейном альбоме, ни с описанием жизни в кино и книжках. Но об этом потом!
Быть может, первые впечатления жизни всегда прекрасны, это потом, позже маленькие человечки начинают понимать, что в их деревне царит голод, и мать плачет, так как не может накормить своих детей. Они начинают понимать, что живут в детдоме, или городской трущобе, а мама пьет. Они воспринимают информацию от других детей и сравнивают, сравнивают жизнь других со своей жизнью...
Запах густого мыльного пара, жареной картошки с луком на общей кухне и арахиса в далеком Китае - вот запахи моего раннего детства. Даже сейчас, через 60 лет, когда я захожу в кафе и вдыхаю запах жареного арахиса, у меня щемит под ложечкой: я вспоминаю далекий Чунцын из моего детства.
Отец часто отсутствовал - он по работе летал в Гонконг, там находились англичане, окруженные японскими войсками. Поэтому, чтобы попасть в Гонконг, нужно было перелетать линию фронта, и мама каждый раз очень волновалась.
Но мне нравились эти его поездки, потому что всякий раз отец привозил мне игрушки: машины, самолёты, кубики, из которых я строил дворцы, машины, самолёты.
Вскоре японцы захватили Гонконг, и отец туда больше не летал, а игрушки мне стали покупать китайские. Мне мама почему-то покупала барабан, с которым я с удовольствием маршировал по двору, барабаня изо всех сил; барабана мне хватало дня на три. Потом мама покупала другой. Скоро мне это занятие надоело, однако мне все равно покупали барабан.
Помню один забавный случай. У молодой китаянки, работавшей в торгпредстве уборщицей, родился ребенок. Она принесла его, завернутого в кусок материи, в нашу столовую, где собрались почти все сотрудники торгпредства. Я встал на стул, заглянул в лицо мальчику (она сказала, что это мальчик) и заявил, что он похож на папу. Вся столовая разразилась громким смехом.
Иногда мама одевала меня в парадный костюмчик, мы садились в служебную машину и вместе с другими сотрудниками ехали за город на посольскую дачу. По дороге я всегда смотрел в окно. За окном простирались поля, залитые водой. На полях работали китайцы, в огромных шляпах из соломы, стоя по колено в воде. Дорога петляла между холмов и зеленых полей; прямо из воды на полях рос рис.
На посольской даче имелся заброшенный дремучий сад с фонтанами и кортом, огороженным сеткой, которая была сплошь увита каким-то вьющимся растением, как теперь сказали бы, экзотическим. Я любил пробираться сквозь заросли сада и чувствовать себя знаменитым землепроходцем, наподобие доктора Айболита, который путешествует по Африке.
В посольстве нам тоже показывали кино, а в большом зале для танцев - там иногда даже танцевали - висели плакаты про войну, призывы, карикатуры на Гитлера и Геринга.
В русской колонии в Чунцыне таким маленьким был я один, и все меня любили и баловали. Особенно я запомнил одного дяденьку, плотного с темными волосами и крупным лицом. Он мне очень нравился, потому что подарил игрушечный револьвер, серебряный с красной, прозрачной ручкой. Кроме того, он часами мог катать меня на колене, подбрасывая вверх. Считалось, что я лихой кавалерист, и скачу на лошади в походе против беляков. Дяденька мне рассказывал, что сам был кавалеристом, и ему очень много времени пришлось просидеть в седле, однако, не столько, сколько я сижу на его колене. Он был одет в военную форму.
Позже, когда мы жили уже в Америке, отец мне сказал, что это был военный атташе СССР в Китае, потом его отозвали из Китая на фронт, где он принял 62 армию, а звали его - Василий Иванович Чуйков.
Отец встречался с ним в Германии уже после войны. В то время маршал Чуйков командовал советскими войсками в Германии...
В середине 80-х годов и отец, и маршал были уже, как говорится, на заслуженном отдыхе. Отец позвонил Чуйкову и договорился о встрече: отец тогда писал воспоминания и хотел что-то уточнить у маршала, однако через несколько дней Чуйкова не стало...
В 70-90 годах мне часто по характеру работы приходилось проезжать через Волгоград. Иногда я приходил на Мамаев курган. Там на могиле маршала Чуйкова поставлена огромная гранитная глыба. Я долго смотрел на глыбу, выбитую надпись и вспоминал далекие годы. Как странно переплетаются судьбы людей.
 Тогда в Китае меня посетило одно потрясшее до глубины души прозрение: я узнал, что все не вечно, и я обязательно когда-нибудь умру. Сейчас не помню, откуда я почерпнул эти сведения, скорее всего, услышал из разговоров взрослых. Хотя было странно: шла война, я видел кинохроники, кругом царила смерть. Я как-то не относил это к себе, но однажды меня обожгла мысль о неотвратимости смерти. Более того, я понял, что умирает всё живое, умрут мама и папа и, скорее всего, раньше меня. Я ходил расстроенный целую неделю, долго лежал на диване, привыкая к этой страшной мысли. К тому же, мама сказала, что после смерти ничего не будет. Пустота. Всё это я не мог охватить своим разумом.
Через неделю я успокоился, не забыл, а просто привык и принял к сведению эту ужасную неизбежность. Но почему-то, когда мама иногда заводила патефон, ставила танго или какую-нибудь грустную мелодию, я вспоминал о смерти, хотелось плакать.
И отец, и мать были коммунистами, в Бога не верили. Загробной жизни не обещали, они вообще о религии не говорили, когда я подрос, мне подробно о "научном устройстве Мира и общества" рассказали в советской школе.

Дата публікації 20.03.2021 в 19:38

Присоединяйтесь к нам в соцсетях
anticopiright
. - , . , . , , .
© 2011-2024, Memuarist.com
Юридична інформація
Умови розміщення реклами
Ми в соцмережах: