…Был октябрь месяц 1964 года. Мы созвонились с Эдди Игнатьевичем Рознером, и уже через несколько дней я стала заниматься с аккомпаниатором, выучила несколько песен, а еще через неделю уже стояла на сцене, где расположился также большой оркестр, с которым я впервые в жизни пела. Спустя какое-то время я сидела в вагоне поезда, а с улицы в окно доносился голос моей бедной мамы: «Нинуля, не забудь, колбаска и сыр в сумке!»
Это была моя первая в жизни гастрольная поездка в 16 лет с оркестром Эдди Рознера. Первая репетиция в Ереванской филармонии и первый мой концерт. На мне были платье белого цвета и английские туфли на шпильке, оставшиеся еще с выпускного вечера в музыкальной школе. На сцене конферансье Гарри Гриневич: «Как нелегко артисту выходить на сцену, каждый раз перед выходом он волнуется, и пройти вот этот отрезок от кулисы сцены до микрофона ему совсем не просто. А представьте себе, что чувствует сейчас артистка, которая должна пройти этот отрезок сцены впервые в своей жизни и которой всего-то 16 лет. Ведь это ее первое выступление. Итак встречайте: Ниночка Бродская!»
В зале аплодисменты, а за кулисами я, которая наотрез отказывается выходить на сцену. И тогда собравшиеся артисты насильно вытолкнули меня на сцену. Я оказалась одна перед публикой. Постояв несколько секунд, ринулась к микрофону. Оркестровое вступление, и вот я уже пою. Последней, третьей, песней была «Тум-балалайка», и зал буквально взорвался от аплодисментов. А через несколько дней почти весь город напевал мою «Тум-балалайку». Я была окружена вниманием всех, включая прессу и, конечно же, музыкантов оркестра. Так началась моя трудовая жизнь - города, гастроли, новые песни, новые люди.
Рознер - дядя Эдди, как я его называла, - обожал меня и каждый раз, заходя в гостиничный номер, интересовался, ела я что-нибудь или нет. Если нет, брал за руку и вел в ресторан кормить. Меня называли «дитя оркестра». Но иногда это «дитя» устраивало фортели, ну, например: когда человек играет на духовом инструменте, боже вас упаси, показать ему лимон. У музыканта в этот момент начинается слюновыделение, и он не может играть. Так вот однажды, узнав это, я взяла лимон, который в ту пору могла съесть, не моргнув глазом целиком, как яблоко, и пошла на репетицию. Спокойно поглощая его, я уселась на первый ряд. Вначале Рознер не мог понять, что происходит, музыканты один за другим перестают играть, а сказать ему не смеют. Подумав немного, Рознер спросил: «В чем дело, холэра ясно?» Один из музыкантов пальцем показал на меня. Можете себе представить, как мне тогда попало. Но Рознер не мог на меня долго злиться, он подходил и говорил: «Сладкая моя! Что ты хочешь?» - «Хочу куклу немецкую, большую, с закрывающимися глазами», - отвечала я.
В нашем оркестре были солисты - Владимир Макаров, Салли Таль, Лариса Мондрус. На последнем имени хочу остановиться особо.
Я была ей как кость в горле. У нее были очень красивые фигурка, ножки и грудь, которую она постоянно оголяла в грим-уборной. Я же на ее фоне выглядела тогда гадким утенком. Ей было 23 года, а мне исполнилось 17. Газеты то и дело на первых полосах писали о самой юной, а потом уже о ней, и, конечно, кому бы это понравилось?! Знаменитый Ремарк писал в одной из своих книг: «Еврейской национальности всегда свойственно было оправдывать своего врага».
Она в открытую смеялась надо мной, говоря, например, так: «У тебя вообще нет фигуры и шеи тоже нет. Голова и плечи. А лицо вообще непонятно какое, иди-ка отсюда, пока я тебе…» И кулаком мне! Нередко я уходила в слезах, а тетя Лиза, костюмерша, которая была прикреплена ко мне для присмотра, всегда меня успокаивала и жалела. Владимир Макаров как-то мне сказал: «Сколько можно быть ребенком, тебе не надоело еще?» И только Салли Таль, солистка и жена бывшего гроссмейстера Михаила Таля, была очень добра ко мне.
Это были первые удары закулисной эстрадной борьбы и жизни, которой я даже и не могла себе представить, и первые разочарования. Шло время. Я росла и потихоньку приобретала некоторый сценический опыт. Стала серьезно готовиться к вечернему выступлению, в чем дядя Эдди мне много помогал, порой часами занимаясь со мной, показывая, куда я должна смотреть, как ходить по сцене и т. п. Однажды летом мы приехали на гастроли в город Херсон, где после концерта к нам за кулисы пришли артисты коллектива и сам Бен Бенцианов, который долго расхваливал меня Рознеру. К тому времени мне было семнадцать с половиной и я потихоньку начала превращаться из гадкого утенка в хорошенькую девушку. Ребята стали на меня засматриваться, а когда узнавали, что я еще и певица, отбоя не было!
В коллективе Бен Бенцианова был музыкант басист Виктор Понаровский. Вначале он повел себя по отношению ко мне по-родительски тепло, показал чудную песню на итальянском языке, хотел, чтобы я ее пела со своим оркестром, а потом признался в любви. Он был очень красив, умен и, понимая, что я для него совсем ребенок, боялся меня даже поцеловать, повторяя: «Как жаль, что тебе 17, а мне 37». Я получала от него много писем, в которых он писал мне о своих чувствах. Это были красивые письма, я их долго хранила у себя дома, не понимая толком, почему и зачем?
