Мне было 5 лет, а может и 4, когда обнаружилось, что у меня есть брат.
Красивый высокий юноша на 17 лет старше меня и на 7 лет моложе моей мамы. Наконец он приехал к нам, вернее к своему-моему папе, и очаровал меня с первого взгляда. Это была любовь. Односторонняя, т.е., - с моей стороны ( как всегда, впрочем). Он был студентом архитектурного института, о чем я тогда не знала, естественно, и что мне было до того, собственно? Он был похож на папу, этого было достаточно для самозабвенной любви. Насмешлив, ироничен, на меня обращал внимание вскользь, родственностью не проникался.
Не избалованная вниманием и нежностями, я ни на что такое и не претендовала.
Просто любовалась их общением, нежным и теплым папиным и слегка отстраненным сыновьим, любовь и привязанность которого была окрашенной сумраком вечной боли оставленного ребенка, разрывающегося между отцом и матерью, которой он был предан самозабвенно. И потому мою маму игнорировал, что оскорбляло ее, было для нее, привыкшей к всеобщему восхищению, невыносимо. Но меня все это не касалось тогда, да, собственно и потом, когда все было расставлено по местам. У каждого были своя правда и свои права...
В счастливые дни его приездов я млела – от папиной неподражаемой улыбки, от Витиных шуточек, я болталась у них под ногами, не отвлекая их друг от друга, для меня было счастьем видеть их вместе, потому что видеть любовь – всегда счастье. И была вознаграждена. Брат меня наконец заметил, именно потому, что я не мешала их общению. И стал мил и нежен. Помню, как он учил меня подмигивать, ни черта у меня не получалось, но он со своими шуточками добился своего, и когда я смогла наконец подмигнуть сначала одним, потом вторым глазом, радости и гордости с обеих сторон не было границ...
Витя приезжал раз в году на несколько дней, в один из последних приездов – уже с молодой беременной женой. Помню красавицу Ларису, постоянно лежащую на диване с капризным выражением лица, суетящегося около нее непохожего на себя Витю, разочарованное папино лицо и презрительное - мамино. Ни шутки, ни мысли, ничего интересного и для меня не было в этой красивой украинской девушке. Последний раз Витя приезжал сразу после папиной смерти, не помню его на похоронах. Помню, что они окончательно рассорились с моей мамой...
И в следующий раз мы встретились с ним уже в Москве. Он остановился у друзей, позвонил и позвал с собой на встречу с «родственниками».
Был зимний морозный вечер, когда мы с ним быстро шли по Полянке, я дико мерзла, и он учил меня правильно дышать – пять шагов - вдох, пять - задержка дыхания, пять - выдох, снова- задержка дыхания... Я честно пыталась, но согревания не происходило. Да и не могло. Проведя детство в Крыму, я так и не научилась держать тепло на морозе, и каждая зима превращалась в пытку...
Мы пришли наконец в теплый сумрак старо- московской квартиры, просторной и неуютной, сели за большой стол, на котором, кроме чая и сушек не помню ничего, да и это мне кажется сейчас избыточным, потому что холод семьи перекрывал все. Это была семья наших однофамильцев, даже имя главы – Евсей, совпадало с папиным. Витя считал( он уже тогда занимался генеалогией), что таких совпадений не бывает, и в каком-то колене-ответвлении мы найдем общие корни.
Но разговора не получилось... То ли профессор ВГИКа Евсей Голдовский( не помню отчества) считал, что любые навязывания родства чреваты, тем более в те непростые времена, хотя он, маленького роста, и с абсолютно лысым крупным
черепом, почти не принимал участия в разговоре, как и я, которой вообще нечего было говорить, я была лишь родственным фоном для любознательного брата, то ли мы с Витей не произвели должного впечатления, не знаю. Помню, из всей семьи наиболее активной была Марина Голдовская, его дочь, она отрицала – отрезала все возможные связи – переплетения решительно и безапелляционно...
Мы вскоре ушли. Витя был подавлен и разочарован, я тоже – в основном холодностью и незаинтересованностью однофамильцев.
Много позже я восхищалась операторскими работами Марины перестроечного периода – у нее были прекрасные фильмы о Соловках, академике Лихачеве, о первых отважных фермерах – первопроходцах, труд которых уничтожался, сжигался на корню спившимися завистливыми ленивыми бывшими колхозниками... Но холод не забылся.
Мы встретились с Витей снова лет через двенадцать в его родном Киеве, когда ему было за сорок. Он был по-прежнему красив, строен, с чудным папиным цветом лица – свежим, с легким румянцем, но волосы его были седы, и бородка, которую он отпустил, тоже. Он по-прежнему был прекрасен, напоминал папу, и я также, как в детстве, если не больше, была в него влюблена. К тому времени он постоянно уже ходил с рюкзачком за спиной и в корсете, носить в руках ничего не мог , но по-прежнему был остер умом , ироничен, даже ехиден. Я всегда побаивалась первой с ним встречи. Но при общении страх улетучивался, потому что он мгновенно и радостно обнаруживал, что я не бытовая дура, и со мной можно и есть о чем говорить всерьез. И любовь моя к нему расцветала...
Витя перенес страшное. Будучи главным архитектором Киева с прекрасными перспективами и проектами( он проектировал построенное, потом разрушенное здание Грозненского театра и многое другое), он перенес тяжелейшую травму позвоночника, после которой оборвалась не только его карьера...
В одной из командировок, забираясь в Ялте вверх по серпантину, водитель его не справился с управлением, и машина их полетела, кувыркаясь, вниз через ярусы низлежащих горных дорог, пока не уткнулась в крепкую стену чьей- то хаты...
Водитель был давно мертв, Витя – почти. Долгие месяцы реанимации, реабилитации прошли, пока он не встал на ноги... И он продолжал жить, улыбаться, несмотря на адские боли...
В тот приезд он повел меня к папиным родственникам – семье его двоюродного брата Петра Гельфера, очень известного в Киеве и не только, уролога. Конечно, большого, доброго, ироничного Пети, как и его милой маленькой жены Туси давно не было в живых. Но я их помню. Они приезжали к нам в Евпаторию. Помню песенку, что напевала Туся, вернее один куплет из нее:
Хорошо, кто понимает...
Я сижу и хохочу!
Милый лодкой управляет,
А я милым – как хочу!
Они были чудесной парой, хотя бы потому, что часто смеялись, понимая друг друга...
Но тут все было не то. Присутствовали какие-то тетки и сын Пети и Туси - Нолик (уменьшительное от Наума так и закрепилось за ним в семье), тоже уролог, не знаю, профессор тогда или еще нет, но ни ума , ни веселья не наблюдалось. Он таки оправдал свое уменьшительное имя. Он был снобом. И больше говорить не о чем. А меня подвергли перекрестному допросу – осмотру,потом успокоились - вроде не чужая, и стали поверять папины тайны: – а знаешь ли ты, что у твоего папы была большая любовь в Ленинграде до встречи с твоей мамой!? То, что я знала, повергло их в легкий шок. Одна красивая пожилая дама, очень дальняя родственница, все-таки хотела расширить мои знания по этому вопросу, но остальные ее притормозили.
Ах, если бы я знала тогда, что у меня и сестра еще есть! Они бы рухнули. Но я не знала...
Насладившись панорамой, Витя сжалился и увел меня на кислород.
На следующий день я уезжала, он посадил меня в поезд. Было так тяжело и горестно расставаться с ним, щемило сердце от любви, не слишком похожую на сестринскую...
