Поздней осенью пришла мама. Она уже появлялась, выйдя из окружения, но потом снова исчезала на некоторое время. «Шляется где-то по лесам», – ворчала бабушка.
Мы начали готовиться к отъезду: появились две телеги с впряжёнными тощими клячами, бородатые мужики – возчики, незнакомые тётки с детьми нашего возраста. По-секрету дети проговорились, что всю осень прожили в лесах за Десной в землянках, их отцы там и остались. Матери прикрикнули и никаких «секретов» детвора больше не рассказывала.
Кроме нас, было ещё две семьи возвращенцев с детьми, остальные – стриженые «молодухи», не снимающие даже на ночь старушечьих платков со своих круглых голов. При встрече с представителями власти (старостами и полицейскими) их представляли как переболевших тифом. «Тифозных» пристраивали в деревнях как беженок: все они были не местные и не деревенские - это даже я видел и понимал.
Дорогу помню смутно: просёлочные топкие дороги, объезд больших деревень и ночёвки в малых, а то и в лесу, сваренная в вёдрах похлёбка с сухарями вприкуску, слякоть и холод.
Попутчики ссаживались в разных местах и как-то незаметно: ложились спать в сарае или риге вместе, а утром кого-то уже и не было. До Рославля доехали только мы и ещё одна женщина, тут же ушедшая в пригородное село Азобичи к родне.
Только после освобождения от оккупации я узнал, что кружными путями нас везли, оставляя в разных местах будущих партизанских связных. А коротко стриженые девчата – бывшие красноармейцы: на передовой, женщины стриглись как мужики – «под машинку». Мама утверждала, что это были добровольцы – фронтовые медсёстры и квалифицированные связистки. Попали в окружение и стали партизанками.
Первым послевоенным летом я снова попал в Селиловичи. Большой деревни уже не было, жители ютились по несколько семей в уцелевших избах, переделанных в хаты сараюшках, отапливаемых «по-чёрному», и землянках. Вдоль бывших улиц торчали над пепелищами ещё не разобранные трубы русских печей, да под горой над колодцем целился в небо журавль, изготовленный когда-то дядей Иваном, погибшим под Берлином.
Увидев приметный колодец, я вспомнил не только фрицев-танкистов, обливающихся из ведер водой, но и наш приезд сюда ещё за год до войны. Вспомнил как сестра, сидя на срубе, болтала языком с сельскими сверстницами, а ногами – над колодезной чернотой.
Хотел дядя отчитать её и даже взял для устрашения прут берёзовый, но сестра с гонором заявила, что прав таких у дяди нет, и за хлыст он будет отвечать. В общем, сразила законница дядю так, что долго потом этот эпизод будет главным в застольных разговорах.
И кто знает, может в момент, когда к нему на батарею летел немецкий фугас, дядя вместе с мыслью о своих, переживших оккупацию голодных детях, вспомнил и о строптивой племяннице, изумившей дядю – сельского пахаря своими «городскими» замашками.
Не знаю, возродилось ли село. Уже через два года после Победы тётя с детьми уехала в Восточную Пруссию, отправились осваивать чужие пустующие земли. Пруссия, а затем и Сахалин заселялись обездоленными жителями средней полосы, в том числе из Брянщины, Орловщины, Смоленщины.
После отъезда тёти и братьев уже ни что не привлекало нас в эти места – родственников в Рогнединском районе Брянщины не осталось.
