Текущие события выбивают из колеи напрочь, прошлое перестает волновать, снова прячется по закоулкам памяти… Неделю не подходила к тетради, не могла выбраться из безысходного кокона депрессии. Ну почему так трудно соблюдать дистанцию, смотреть на происходящее здесь и сейчас с достойной отрешенностью мудрости, с ее золотым правилом: не дергаться, если не можешь ничего изменить, зачем так рвать себе душу…
Ведь непродуктивно, мягко говоря, вредно, разрушающе, тем более, что все переживаешь в одиночестве, насильственно ограничивая себя, забиваешь все внутрь, натыкаясь на охранные системы друзей, насильственно поддерживая беседы, переключаясь на их личные темы, внимательно выслушивая, сочувствуя, понимая… в то время как тебя распирает от сознания катастрофы, к которой все мы катимся неудержимо со всеми своими личными проблемами.
Как стары, зашорены мои сверстники, как спокойно вернулись обратно – туда, где не принято было волноваться и не принято было обсуждать что-любо за пределами собственного интереса. «Назад в будущее»… Может быть, я несправедлива – у них домашне-семейно-служебные хлопоты, им не до того, а мне делать нечего в своем одиночестве и болезни, ограничивающей меня физически тюремным режимом – квартира-камера и редкие выходы-выпуски на короткие по времени дистанции-прогулки…
И все-таки нет.
Какой бы ни была насыщенной моя жизнь в прошлые годы, никогда не покидало меня ощущение собственной принадлежности к мирозданию - муки поиска своего места в нем, ответственности и обостренной болезненной совести…
«Всегда была не от мира сего» - с добродушно-ироничным презрением заявила про меня вдруг за столом пьяненькая бывшая моя детская подруга, развеселая, шустрая бабенка, рыжий бесенок когда-то, теперь – злая, расчетливая тетка с хитро-прищуренными, жадными глазами… Ах, какие у нее были зеленые кошачьи глаза!… Нет, пока не хочу об этом, потом, может быть…
***
Мне было около трех лет, когда мы приехали из Германии в этот маленький город в Крыму, то ли в конце зимы, то ли в начале весны. На фотографиях – снег, мама – в зимнем приталенном пальто, чуть склоняя голову в пушистый воротник-чернобурку, в такой же пушистой шапочке – слегка набекрень, строго-кокетлива и красива до невозможности, руки – в муфточке. Высокая, тоненькая, сероглазая, русые брови вразлет - невыщипанные, густые мохнатые ресницы, чуть впалые щеки, дивная линия губ, вьющиеся пепельно-русые волосы, подобранные, а чаще спадающие пышной волной, по тогдашней моде схваченные над ушами. Иногда она заплетала короткие косички к моему восторгу – таких косичек я никогда больше не видела – они были толстенькие, упругие, в них ничего не надо было вплетать – они прекрасно держались собственными завитками и ими же заканчивались.
Это был 48-ой год, и маме около 27-ми лет. У нее были чудесные платья, и она умела их носить – вкус у нее был потрясающий. И она обожала делать перестановки.
Однажды, когда мы уже остались вдвоем, без папы, я была в школе, а мама не смогла выйти из дому – дверь захлопнулась за мной, а свои ключи она накануне оставила на работе или что-то в этом роде. Вернувшись, я глазам не поверила – взаперти, от избытка досады у нее возник всплеск энергии, который передвинул и поменял местами, словно джинн, рояль, тяжеленный диван, стол, кресла и огромный одежный шкаф, ну и картины, естественно – в двух смежных комнатах – только кровать в спальне осталась на прежнем месте.
Как она была горда и довольна, усмехаясь презрительно моему изумлению. Я до сих пор не представляю, как это можно было сделать.
Я всегда ими любовалась, мне и маленькой было ясно, что они красивая пара – мои папа с мамой. Он учил ее играть в теннис, и вот они брали мячи и ракетки, на папе была белая рубашка в сеточку – тенниска с короткими рукавами, былые чесучевые (?) брюки, на маме – легкое, затянутое в талии короткое платье с юбочкой-клеш – оба такие светлые, легкие, они переходили улицу и скрывались на территории военного санатория, где работал папа. Там, за оградой и будкой с охранником было все – и здания санатория, и большой парк с цветниками, выходящий к морю, свой пляж, в выходные туда можно было попасть и родственникам служащих. Там же устраивались и праздничные фейерверки невероятной красоты, куда приглашались наши семьи…
Но я помню этот санаторий еще в развалинах после бомбежек – и не было ни ограды, ни зданий, лишь ямы, кучи камней и искореженной арматуры.
Помню, как иногда, малышками, мы пробирались через эти руины, чтоб сократить дорогу к кинотеатру, однажды я все-таки упала, споткнувшись, и страшно порезала ладонь какой-то железкой – кровь хлестала, у подружки (она была постарше) оказался платок, мы приложили лист подорожника к ране, затянули платком и побежали в кино – не возвращаться же.
Фильм был про войну, ничего особенного о нем не помню, но мы сидели до конца – тогда не принято было выходить из зала, тем более на входе-выходе на площадке меж пролетами мраморной лестницы стояла устрашающая скульптура «отца народов» во весь рост…
Да и домой страшно было возвращаться – попадет. Платок намок, было больно, я держала, прикрывая, его другой рукой, чтоб не очень была видна эта кровища, но чувствовала себя мужественной и героической – как на войне. Мне было четыре года тем летом.
Все военврачи и служащие участвовали в расчистке завалов, перекапывали землю, и примерно к 50-му году территория военного санатория облагородилась и закрылась от посторонних взоров.
Папа руководил там научной работой. Многим офицерам он помогал делать диссертации – они приходили к нам домой со своими бумагами, и папа их читал, говорил, объяснял, за ним быстро-быстро записывали, преданно смотрели в глаза, уходили, благодаря. Все это происходило в нерабочие часы, в выходные. Некоторые были симпатичные, но много противных, и я не верила, что они благодарны папе.
Он был настоящим жаворонком – ложился в десять вечера, а в пять утра уже сидел на балконе в трусах за маленьким столиком – крупный, поджарый, икры ног прекрасной лепки, как у греческого бога… и работал – читал всякие чужие диссертации, писал статьи, отзывы.
Помню, однажды ему прислали нечто особенное – огромную папку с рукописным текстом – трактатом, иллюстрированным самодельными рисунками. Идея этого труда состояла в аналогии строения головного мозга с его желудочками - с деятельностью пищеварительного тракта. И не только в аналогии – как выяснилось чуть позже, питательные вещества поступали в мозг из желудка по прямой, кровеносная система игнорировалась. Вначале папа читал на полном серьезе, он обожал все неординарное, потом внезапно стал хохотать, потому что это было глубоко научное, тщательно-скрупулезно-дотошное построение типично шизофренического сознания. Он не мог удержаться и показал нам с мамой этот труд – помню изображение мозга, его желудочков и множество стрелочек – указателей со сносками подробных объяснений их функций.
И папа, как всегда, ясно и просто объяснил, чем интересно искаженное сознание, как оно может запутать несведущего – даже сам он обманулся первыми двумя страницами. Это запомнилось навсегда. Может быть, тогда и был у меня первый всплеск интереса к психологии, психиатрии и не только.
Первое и навсегда оставшееся сомнение в любом настырном убедительстве – что письменном, что устном.
У папы было дивное образование. Он знал семь языков – в той или иной степени – английский, немецкий, французский (на нем он читал мне сказки «Тысячи и одной ночи»), а еще итальянский, польский и украинский – в разговорно-читательном варианте.
Он родился в Киеве, в еврейской семье, предпоследним, шестым сыном, дочерей не было. Это было в 1894 году. Семья была небогатой, точно и не знаю, чем занимался его отец: на снимке строгий, усатый, круглолицый, сбитый дядька в котелке – дед, рядом – бабушка, крупная, с благородно-овальным лицом и пышными седыми волосами – оба сидят, окруженные стоящими взрослыми сыновьями, в основном подобиями своего отца, и тоже в черных костюмах, один – самый младший – подросток в форме ученика реального училища, в очках, а с правого фланга, на переднем плане, откинувшись на спинку стула – денди в белом костюме, нога на ногу, красавец, пенсне и еще темные волнистые волосы – мой папа (мамин сын!). Он и поседеет рано, как и его мать, в 27 лет. А там ему, наверное, чуть больше двадцати,- значит, это перед самой войной, и он только что вернулся из Брюсселя, где получил университетское образование и диплом врача-невролога, и только-только открыл свою практику.
А потом – госпитали Первой Мировой, гражданской… Возвращение в Киев, женитьба. Рождение сына Вити в 28-ом году. Весь этот период я могу обозначить только пунктирно, неточными несвязными обрывками, выхваченными из разговоров, редких маминых рассказов близким приятельницам. Многое осталось тайной. Я знаю, что в начале 20-х папа учился у Бехтерева, значит, он часто бывал в Ленинграде, еще до того, как поступил в ленинградскую военно-медицинскую академию, уже будучи кадровым военным. И на фронт Второй мировой он ушел оттуда в звании майора медицинской службы.После окончания войны у него было звание полковника медицинской службы и 14 наград- ордена, медали.
Но первый свой орден он получил еще в 36 г. – орден Ленина. А за что – не знаю.
У него была необыкновенная и непростая жизнь.
В Ленинграде жила женщина, которую он когда-то любил, и она любила его безмерно, навсегда. Война оборвала эту любовь, но оставила дружбу и нежность – они изредка переписывались, и на праздники я получала из Ленинграда огромные наборы шоколадных конфет – двухэтажные. На коробках изображался яркий огнедышащий Змей-Горыныч и сражающийся с ним Илья Муромец, по все видимости.
Шоколад тогда был абсолютной экзотикой, а потому спросом у наших детей не пользовался. Мне нравилась подсолнечная халва и соевые батончики. Но при виде этих редких ленинградских коробок, я погружалась в роскошный сказочный мир и выискивала свои любимые открытия в них - бутылочки с коньяком в серебряной или золотой фольге...
