Сергей Прокофьев. Дневник - 279

29 апреля

Сегодня я ночью хорошо спал и проснувшись, не скучал: некогда, надо было идти в Консерваторию и говорить с Захаровым. Когда я натолкнулся на него, то он с улыбкой подошёл ко мне. Улыбку его вызвала моя остриженная голова, но такая удачная встреча была самым хорошим началом для мирных переговоров. Он ждал очереди на экзамен по истории музыки. Я решил говорить серьёзно после того, как он покончит с экзаменом, а пока бродил с ним по нижнему коридору и болтал о пустяках, о текущих консерваторских событиях, а также об истекших экзаменах. Когда Захаров сдал свой ерундовый экзамен и вышел на улицу, я вышел с ним и справился, куда он идёт.

- Домой.

- Пойдёмте куда-нибудь завтракать.

- Нет, я должен домой. Я обещал сестре.

Тогда, пройдя шагов двадцать молча, я прямо приступил к делу.

- Видите ли, в чём дело, я хотел бы восстановить с вами разговор, помните зимой, у Кюба. Тогда я несколько странно отнёсся к нему и тому были причины! нас разделяла стена. Я имею ввиду Макса Шмидтгофа. Теперь этой стены нет... Он застрелился.

- Застрелился?

- Да. И мне хотелось бы выяснить с вами более толково те причины, которые создали у меня с вами такие странные отношения.

- Ибо место после Шмидтгофа осталось вакантным?

- Нет, не потому.

- Чтобы восстановились добрые отношения, пока не появится новый Шмидтгоф!

- Почему же вы не хотите думать наоборот: что после Захарова был Шмидтгоф до тех пор, пока вновь не стал Захаров?

- Да, но нового Захарова не будет, а в том, что старый плох, ты убедился, значит ничего хорошего из этого не выйдет.

Я не помню в точности дальнейшего разговора: мы обменялись несколькими фразами, и Захаров предложил поехать в «Вену». Это мне было приятно, потому что таким предложением он изъявил согласие на серьёзные переговоры. Мы сели на извозчика и поехали. Центр тяжести разговора откладывался, естественно, до «Вены», пока же мы бродили около темы. Захаров высказался, что для него непонятно: что могло связать меня со Шмидтгофом; он считает его несомненно ниже меня, а насколько Захаров мог нас наблюдать, вся моя дружба со Шмидтгофом сводилась к игре на эффект, часто дешёвый и непривлекательный, к автомобилям, костюмам, бросанию денег и всяческим позам. Я ответил, что у меня были с ним безукоризненные товарищеские отношения и что я ценил его за ум, остроумие, любовь к фантазёрству.

Когда мы заняли столик и спросили завтрак, я приступил к делу и изложил мой взгляд на наши отношения. Я припомнил фразу Захарова, сказанную им у Кюба, что я приписывал ему всевозможные качества; когда же части их не оказалось, то последовало острое разочарование. Исправляя эту фразу, я сказал, что в ответ на всё моё внимание я получал гораздо меньше внимания от него. Образовался какой-то неоплатный долг, который давил моё острое самолюбие, рос и увеличивался - и, наконец, стал так велик, что заслонил собою всю сумму его достоинств. Достоинства исчезли, остался на глазах один долг. Наступила ссора со всеми своими нападками на Захарова. Затем нас разделила стена в лице Макса Шмидтгофа. Когда же эта стена пала, то я увидел, что моей прежней ненависти нет - она нейтрализовалась моими нападками, а следовательно, и вся сумма достоинств Захарова более ничем от меня не скрыта и вновь имеет свою притягательную силу. Было бы смешно, если бы я, как малое дитя, сказал бы: «Ну, Боренька, поцелуемся, помиримся и пойдём играть в игрушки!» Но ввиду вернувшегося моего расположения к нему, мне хотелось изложить ему положение вещей с той ясностью, с какой оно представляется мне, и поставить его в известность относительно произошедшей во мне перемены.

Захаров ответил, что отношения наши уже не могут быть такими же простыми, как раньше, ибо ссора всегда оставляет трещину. Я возразил, что он напрасно думает о трещине: ссора, наоборот, как гроза, очищает отношения, что некоторая неестественность неизбежна в начале, но она скоро исчезнет.

Затем Захаров сказал, что я задал ему трудную задачу, которую надо обдумать, которую надо разрешить после того, как всё немного поуляжется... а всё же жаль, что только смерть Шмидтгофа толкнула меня к нему; он хочет верить, что стена была картонная, но зачем же я принимал её за каменную?!

Такими словами заключилось наше объяснение. Когда мы сели в трамвай, то, как мне казалось потом, мы чувствовали расположение друг к другу, но недоверие разделяло нас. Завтра Захаров с сестрой и зятем едет на Волгу до Саратова и двенадцатого возвращается обратно. Прощаясь, я сказал:

- Если вас на волжском просторе посетят какие-нибудь счастливые мысли, черкните мне два слова.

Мы пожали друг другу руки, и я вышел из трамвая.

Какое у меня было чувство?

Смутное. Но я был рад. Когда я бываю в чём-нибудь убеждён, я бываю сильным человеком и трезвым. Но это бывает, чем сильней, тем реже. Когда же на меня нападает сомнение, то Боже, как я слаб, как я беспомощен и как ужасно моё одиночество. Мне необходим друг, на которого я мог бы опереться, в которого бы я веровал и которого любил: дайте мне, на кого опереться, - и тогда я подниму всё, что угодно! Такой крепкой скалой и может быть Захаров.