22 декабря
Декабрь месяц вышел каким-то корявым. Ужасно тошнотно болеть и даже не то чтобы болеть, а просто прибаливать и высиживать дома. Так я сидел с седьмого по четырнадцатое, и теперь с двадцатого опять засел. На этот раз вскочил на затылке фурункул, да вырос такой большой, что приходится ходить на перевязку в папину больницу, и благодаря этому вся шея и голова перебинтована повязками, как будто мне, по крайней мере, размозжили череп. Но как ни так, а говорят, что целую неделю придётся провозиться с этой пакостью. Я растёр её себе крахмальным воротничком, усиленно посещая три вечера подряд журфиксы Озаровских, Оссовских и Рузских. У Оссовских объявлены через субботу журфиксы, и я на них настоятельно приглашен, чем очень доволен, ибо у них собирается преинтересное общество. Был у них два раза. Встретил Лядова - это первый раз на частной почве. Mme Оссовская даже справилась у меня, встретив меня в передней:
- У нас Лядов. Вы как?
Я успокоил её, и мы с моим врагом Лядовым даже не без увлечения толковали о шахматах. Там же был и Черепнин, его же встретил и у Рузских. Оказывается, что очаровательный Черепнин с пеной у рта сражается за мои сочинения и доказывает всем о наличности у меня огромного таланта. Положительно, из заядлого врага он превращается в заядлого друга. Так-то так, но мои музыкальные дела за последнее время не хотят вытанцовываться. Купер в Москве заткнулся и молчит. А Юргенсон, несмотря на настоятельное письмо С.И.Танеева, отказался печатать мои первые два опуса. Этого я никак не ожидал. Пока не унываю, но не знаю, куда теперь удариться, хотя знакомств и немало.
Шестнадцатого играл на вечере Современной Музыки, которые снова возобновились. Играл три этюда: d, е и с. Играл с эффектом, хотя, на строгий суд, не так корректно, как в ноябре Сонату. Этюды и я имели успех и пробудили публику, которая к остальным номерам программы относилась сонно, не исключая и двух хороших романсов Мясковского, помещённых со мной рядом. Критика и знакомые музыканты весьма горячо похвалили меня.
На концерте был и Моролёв. Моролёв! Гм... вот чудо-то, вдруг приехал в Петербург. Я ахнул, когда он без предупреждения ворвался в мою комнату. Как на зло, мне всё время нездоровилось, и я даже не сделал с ним ни одного выезда, хотя он чуть ли не две недели прожил в Петербурге. Ужасный он мужлан, а всё же большой и глубокий музыкант, и пребольшущий мой друг.
Анна Николаевна Есипова про мою Сонату Ор.1, ту самую, про которую она год назад говорила, что это «хорошая музыка», теперь объявила, что музыки в ней нет. А когда Борюся сыграл ей в классе мой Гавот, ему посвящённый, невинный ге-мольный гавотик, она сделала гримасу и проговорила Захарову:
- Неужели у вас нет для репертуара вещей интересней, чем вещи Прокофьева?
- Вам, Анна Николаевна, не нравится?
Вторая гримаса была ответом. Как видно, мой композиторский облик принял в её глазах чудовищный вид. Бог с ней! Хотя, конечно, было бы лучше, если бы он принял вид ангельский...
Я как-то принёс ей в класс 2-ю Сонату Глазунова. Премилая соната, ничуть не хуже первой и даже самостоятельней её. А между тем, насколько №1 известна, настолько вторая забита и забыта. Анна Николаевна устроила сначала головомойку за «экзотическую» вещь, но выслушала сонату, а потом объявила, что этакую гадость можно было совсем не сочинять. Я ответил спокойно:
- К сожалению, Анна Николаевна, Глазунов никогда с первого раза не нравится...
Камушек был острый, и Есипова поспешила возразить:
- Я её совсем не первый раз слушала, у меня её играли и такой-то, и такая-то. Вы мне теперь приносите Бетховена да Шумана!
Свободное копирование
