27 ноября
Девятого ноября Штейман сообщил мне. что по случаю смерти Льва Николаевича Толстого у нас образовалась комиссия по устройству стипендии имени Толстого. А на фонд для этой стипендии комиссия решила повернуть доход с какого- нибудь ученического спектакля или устроить концерт учащихся в Большом зале. Вывод: нам, дирижёрам, надо ревностно поддержать эту мысль и устроить концерт, где мы могли бы выступить.
Я сейчас же сообразил, что мне, пожалуй, удастся поставить «Сны», которые Черепнин и без того уже обещал сыграть, и, кроме того, сыграть Сонату - это было бы совсем шикарно.
Мы с Штейманом начали действовать.
Возни было много. Слишком уж много разных элементов участвовало в устройстве концерта. Комиссия должна была гарантировать сбор и распространение билетов. Мы - составить программу. Черепнин - скрепить её. Глазунов - утвердить. Джиаргули - дать зал и добиться разрешения у градоначальника. Габель должен назначить певца. Ауэр - скрипача. Чёрт знает! Причём каждый преследовал свои выгоды и гнул в свою сторону. Штейман хотел непременно Марш из «Гибели Богов», якобы, для Толстого. Я старался провести свои сочинения. Комиссия хотела, чтобы крупно стояло на программе, что концерт в память Толстого. Джиаргули протестовал, потому что градоначальник из-за беспорядков не пропустит программу. Мы хотели концерт поскорей, пока у всех желание горячо. Черепнин оттягивал, чтобы иметь побольше репетиций. Глазунов, напротив, торопил, так как ехал двадцать четвёртого в Москву. А Джиаргули медлил, говоря, что надо время на разрешение да на напечатание билетов.
Наконец концерт назначили двадцать второго (и попали как раз на концерт Скрябина). А мои вещи прошли обе. Ура! Случилось это так: Соната идёт что-то восемь минут, «Сны» тоже около этого. «Так подаримте же Прокофьеву четверть часа!» - воскликнул Черепнин и тем склонил Глазунова, который заявил, что он сначала послушает эти вещи и если хороши, то поставит на программу.
На другой день я был у него и играл «Сны» и Сонату. Это было первое моё появление перед светлыми очами его степенства после моих нападений два года назад с симфонией.
Глазунову понравилось и то, и другое. А когда я играл Сонату, то откуда ни возьмись принесло Лядку, того самого Лядку, который год назад изругал эту Сонату в прах.
Когда влез Лядов, Глазунов:
- Вот, не хочешь ли, Анатоль, послушать... Сонату... вот Прокофьева...
Анатоль заглянул в ноты и, сморщившись, протянул:
- Ах, это ефмольная...
А когда прослушал, то отозвался совсем одобрительно. Видно, поумнел за год.
Итак, мой дерзкий план реализировался блестяще: я выступал на концерте в Большом зале сразу по всем специальностям: как композитор, как дирижёр и как пианист.
Я был счастлив, горд и занят по горло. Массу времени отняла корректура партий.
Далее начались репетиции: четыре штуки подряд. «Снам» было уделено много времени, так как другие вещи были уже более или менее выучены в течение осени. Но всё же пьеса оказалась трудна для оркестра, и он врал и детонировал безбожно. К концерту кое-как подтянулись и сыграли весьма прилично. По мнению же других, сыграли скверно. Я дирижировал - ничего, хотя не гениально, но и - положа руку на сердце - не гладко. Успех был разнообразный: многие восхищались; другие восхищались, но ругали оркестр (это было большинство); говорят, было много и таких, которые ругали всё подряд.
Зато Сонату я сыграл хорошо. Даже самые заядлые ругатели моего пианизма, как Мясковский и Захаров, и те хвалили моё исполнение без оговорок. В публике Соната имела солидный успех. Меня вызывали. Разучивая её к этому концерту, я сделал много поправок, главным образом, в тонкостях, порядочно подскоблил её и теперь посылаю к Юргенсону, в сопровождении танеевской рекомендации.
Свободное копирование
