21 августа
Второго августа я приехал в Ессентуки. Это первый раз, как я попал в курортное место. Толпы нарядной публики, гуляющей целый день в парке, производили на меня приятное впечатление. Приятно было смотреть на красивых дам, изящно одетых кавалеров, в то же время чувствовалось, что сам тоже хорошо одет, тоже джентльмен, тоже не из числа последних. Хотя всё же чувствовался какой-то холод, лёгкая скука оттого, что вся эта толпа - чуждая, чуждая, чувствуешь себя одиноким без знакомых. Отчего толпа консерваторских вечеринок, несмотря ни на что, всё же оставляет приятное, тёплое впечатление? Потому что там половина лиц знакомых, все свои, того знаешь, о том слыхал, тот-то тем-то знаменит и т.д.
Я поместился у мамы, в Казённых бараках. Через номер от нас стояла Варвара Николавна Брандль. С нею мама познакомилась в поезде, по пути в Ессентуки, затем вместе с ней устроились, вместе с ней лечились и т.д. Когда мама отравилась жареным барашком и ей сделалось очень плохо, эта Варвара Николавна очень самоотверженно ухаживала за мамой и скоро выходила её, так что, когда мама записала нам об этом, меня это растрогало, и я послал в письме ей поклон.
В поклоне мне раскаиваться не пришлось, ибо Варвара Николавна оказалась молодой, красивой дамой, высокой, хорошо сложенной, хотя и довольно полной («ессентучная красавица» - по словам Н.Н. Смецкого), очень весёлой, лёгкой на подъём, до смерти любящей, чтоб за ней ухаживали, немного капризной, но, в общем, очень милой.
Мы с ней сразу сошлись и подружились. Я за ней не ухаживал.
Мы записались в экскурсию на Бештау. До горы мы ехали в экипажах. В нашем было трое: Варвара Николавна, консерваторка и я. (Консерваторка из нашей Консерватории, кажется, Сыропятова, одна из многочисленных пианисток). На маленькой передней скамеечке мне было сидеть ужасно неудобно. Я вертелся и туда, и сюда, и так и сяк, и, наконец, понемногу устроился.
Так мы ехали с полдороги. Затем пешком полезли на гору. В экскурсию записалось восемь человек. Мама в ней не участвовала. Варвара Николавна сразу казалась в хвосте экскурсии, стонала, пила воду и тормозила всех. Я был ею очень недоволен и с консерваторкой первый очутился на вершине. Мы оживлённо разговорились, затем раза два ещё встречались в Кисловодске. Но, когда я начал иногда поддевать её и в Кисловодске опоздал играть в четыре руки, она нашла, что я недостаточно пропитан уважением к ней, она стала говорить о том, что бывает при дворе и принадлежит к высшим кругам общества. Мне это чванство не понравилось, и я дразнил её до белого каления. При расставании она была зла невероятно, я весело смеялся, хотя и у меня остался осадок от её невыдержанного чванства.
Но это так, между прочим.
Спустившись с Бештау, компания наша разбилась. Варвара Николавна измучилась и, подбив ещё трёх дам, уехала в Железноводск в экипаже. Мы же, другая часть экскурсантов, храбро пошли в Железноводск пешком. Одолев эти пять вёрст, мы почувствовали себя ещё так лихо, что с консерваторкой отправились осматривать железноводский парк. Однако наши костюмы и длинные палки вызывали такое внимание и смех, что мы живо стушевались. Когда в восьмом часу вечера вся компания очутилась в поезде, в вагоне третьего класса, только тогда усталость начала нас разбирать. Тем не менее, вернувшись в Ессентуки, мы с Варварой Николавной так бодро влетели в наш номер, что мама, ожидавшая нас совсем заморенными, пришла в удивление, а затем в ужас, видя, как мы загорели.
Непременно надо умыться кислым молоком с лимоном. Ни того, ни другого в номере не оказалось, и вот мы с Варварой Николавной купили лимон, две порции простокваши, лихо вернулись домой, выдавили лимон, разделили месиво по-братски, намазали им мурло и разошлись спать.
Девятого числа Варвара Николавна уехала в Ялту. Мне надо было в Железноводск к Кате Игнатьевой переговорить об отъезде, так что я провожал Варвару Николавну до станции Бештау.
Прихожу на ессентукский вокзал за несколько минут до отхода поезда. Варвара Николавна уже там, окружённая толпой провожающих. В свободную минуту передаю ей:
- Мама очень извиняется, у неё массажёрка; велела кланяться вам, целовать вас...
- Что-ж вы не исполняете поручения? - улыбнулась Варвара Николавна.
- Нельзя же всё сразу! - ответил я.
Подошёл поезд. Началась невероятная суматоха. Второй класс оказался битком набитым. Носильщик с вещами устремился в вагон первого класса, который скоро нагрузили вещами доверху, т.е. буквально до потолка. Шум, толкотня, брань с кондукторами, третий звонок и, в довершение, отчаянный ветер.
Наконец поехали. В вагонах как селёдки. Варвару Николавну я потерял и стоял в толпе то здесь, то там.
Только в Пятигорске я нашёл её в вагоне третьего класса, совсем раскисшую: её совсем затолкали, на шляпе сломали перо, вещи по всему поезду, неизвестно где, словом, ужасно. Впрочем, её весёлость скоро вернулась к ней.
Приехали на станцию Бештау. Я стал прощаться.
Наконец дали третий звонок, и её поезд поехал. Я пошёл к своему поезду, который стоял напротив.
Было ещё одно женское лицо, мелькнувшее передо мной, от которого у меня осталась милая память.
Было это на второй день приезда.
Кадеты, жившие на Водах, устроили вечер в пользу чего-то: спектакль, концертное отделение и бал. Варвара Николавна продавала билеты. Концертное отделение оказалось бледным и, кроме того, некому было аккомпанировать. Варвара Николавна указала на меня. Кадеты сначала очень смущались, но потом подошли ко мне толпой и попросили выручить их. Солировать я отказался, а аккомпанировать с удовольствием согласился.
Когда во втором отделении я очутился за кулисами, я почувствовал себя как дома. Мы живо поладили с моим солистом Горским, всего два года кончившим нашу Консерваторию, и недурно спели три романса. Затем кто-то что-то продекламировал, и в заключение проплясали лезгинку - таково концертное отделение.
Лезгинку танцевала маленькая барышня, совсем молоденькая, лет шестнадцати, изящная и очень миленькая. Вид запуганный и волнующийся. Голубенькая рубашечка и чёрная юбка.
Мы разговорились. Я утешал и подбадривал её, как бывало в Консерватории, подсмеивался, шутил, а когда она выступила, уселся напротив.
Танец мне не понравился, но очень забавляла музыка, состоявшая из повторения четырёх тактов на какой-то первобытной гармонии. Перед концом я встал и ушёл к Горскому в артистическую. Оттуда я слышал, что лезгинку заиграли опять, а затем мы с ним пошли в зал, болтая о Консерватории.
В зале начался бал. Я танцевать терпеть не могу, танцую плохо и даже боюсь, - танцевать я, конечно, не стал. Я скоро отыскал маму, которая скучала, и мы отправились домой. Когда мама пошла одевать своё пальто в дамскую, я уселся в кресло. Мимо меня прошла моя голубенькая барышня с подругой. Увидев меня, спрашивает:
- Что-ж вы не танцуете?
- Не умею, - ответил я.
Пришла мама и мы отправились к выходу. По дороге она опять мелькнула и оглянулась на меня. Я ушёл, не сомневаясь, что скоро встречу её где-нибудь в парке.
Однако в парке я её встретил лишь на пятый день. У меня есть два отвратительных свойства: во-первых, не запоминать лиц тех людей, с которыми я встречаюсь: во-вторых, не кланяться тем лицам, в знакомстве с которыми я не уверен. Оба мои качества проявились на этот раз во всей своей красе.
Моя голубенькая барышня (впрочем, на этот раз - коричневая) шла под руку со своей подругой. Я не был тогда уверен, она это или не она, внимательно посмотрел на неё и прошёл мимо. На перекрёстке, недалеко от выхода, я опять встретил её. Она стояла с подругой посреди дороги, прямо на моём пути. Не знаю, как это случилось, но я долго посмотрел на неё ясным, почти пытливым взглядом, прошёл мимо и... не поклонился.
«Каково?» - показалось мне, сказала она подруге, или, может быть, это восклицание выразило её лицо.
Я был зол на себя невероятно.
Через три дня мы уехали в Кисловодск, и я больше её не встречал.
Так скрылось хорошенькое облачко с моего горизонта.
Свободное копирование
