Совсем особое место занимали две семьи. Самый зажиточный из гудинских крестьян был Николай Дмитриевич, фамилии которого я не знаю. Он был московский мастеровой, шляпочник, служил в магазине известной мадам Вандраг (Wendrague) и зарабатывал хорошие деньги. Он приезжал домой на лето для сельских работ и отдыха. Жена его, портниха, и, кажется, бывшая дворовая - Татьяна Ивановна, женщина рыхлая и несколько претенциозная, с гордостью говорила, что она никогда не знала крестьянской работы. Она шила за небольшую плату на своих односельчан, а иногда и на нас и воспитывала одно время за хорошие деньги двух детей какого-то богатого фабриканта, кажется, француза. Потом она взяла себе воспитанницу, которую очень любила. Из этой Сани выросла разбитная красавица цыганского типа, которая часто бывала у нас в гостях и на поденщине, пела песни и сильно кокетничала с денщиками отчима Блока Франца Феликсовича. На зиму она уезжала в Москву, где служила в горничных. Татьяна Ивановна много рассказывала о том, как она ловка и как ею все довольны. Николай Дмитриевич был большой ходок по женской части и, между прочим, ухаживал за няней Саши Блока, так называемой няней Соней, но ухаживание было почтительное. Он был высокий блондин сильного сложения, потерявший мужицкий облик. Лицо у него было неприятное и некрасивое, с налетом пошлости. Жена его, тоже истая мещанка, была симпатична своей сердечностью.
Совершенно противоположный характер имела другая семья. Довольно было взглянуть на их полуразвалившуюся избу на дальнем краю деревни, чтобы понять, что они очень бедны. Красивый рослый Федот и жена его, нежнолицая хорошенькая Фиона, отличались тем, что, имея много детей, которые все оставались живы, не хотели работать. Федот время от времени нанимался к каким-то помещицам, Фиона предпочитала попрошайничать, ничего не делать. Эта странная и очень согласная пара отличалась от всей деревни. Дети их были страшно бледные, но очень миловидные.
В общем, можно сказать, что деревня Гудино, как и все деревни в нашем соседстве, была небогатая. Надел у крестьян был маленький, леса у них не было. Пьянство и косность мешали им выбиться из незавидной доли. Кроме того, дело портила близость Москвы. Только, бывало, начинает подрастать мальчик, его уже отдавали в Москву в ученье. Все почти были картузники. В Москве парни баловались, часто приобретали дурную болезнь. Возможность все купить в Москве или даже на Подсолнечной делала то, что крестьяне не разводили никаких овощей, кроме картофеля, капусты, гороха и лука, даже морковь и репу они покупали. В наше время в деревне не было ни одного плуга и молотили цепами, как и у нас до самой смерти наших родителей. Грамотны были, конечно, только дети. Ближайшая школа от Гудина была за пять верст в Тараканове, или в другую сторону - в Семеновском, где было имение Шатловских. Учили плохо: дети читали без смысла и очень скоро забывали грамоту. Правда, малейшее поползновение расширить программу, ввести более интересное чтение или дать хотя бы элементарное понятие о географии и истории встречало противодействие со стороны властей. Духовенство не имело влияния. Разумный священник, пожелавший просветить и развить своих прихожан, конечно, тоже не встретил бы поощрения. Все они за редкими исключениями были пьяницы и занимались главным образом набиванием кармана. В плохих приходах они бедствовали, в хороших богатели.
Не знаю, почему наша округа была особенно бедной и ближайшие деревни все были мелкие. Богаче других было Тараканово, за 8 верст в соседстве Менделеевых деревни были гораздо больше и богаче. Не берусь решить, в чем тут дело. Весной мужики и бабы неизменно приходили встречать нас с приездом, приносили яйца и получали несколько рублей на водку. При этом мужики вели себя очень низкопоклонно (ведь со времени крепостного права прошло около 15-ти лет), говорили, что мы их отцы, а они наши дети, низко кланялись и т. д. Бабы за всякую услугу или подачку неизменно бухались в ноги и целовали ручку. Отучить их от этого было невозможно.
Среди мужиков бывали очень умные и толковые люди, с которыми приятно было поговорить. Особым остроумием и тонкостью отличался очень вороватый и плутоватый Яков Кривой (один глаз у него был с бельмом), пришлый мужик, записавшийся в Гудинское общество, который облапошивал одно время и нас, живя у нас в работниках, а впоследствии нанялся в сторожа к купцу Тябликову, последнему владельцу соседнего с нами имения. Отец Тябликов был богатый купец, имевший в Клину изразцовую фабрику. У него было несколько сыновей, один из которых, красивый и рослый, часто наезжал в имение отца во время сенокоса. Нагнав уйму баб, он угощал их вином и, присматривая за уборкой сена, веселился.
Сено набивал он в большой сарай, но, живя у Якова по целым неделям, давал ему за постой не больше двугривенного и жил совершенно по-свински. Он был холостой и очень не прочь был поухаживать за местными красавицами, но никому не удавалось его женить на себе. Что касается Якова Кривого, то ему жилось у Тябликова неплохо. Был у него домик, корова и лошадь. Не платя ему жалованья, Тябликов дал ему право сеять на его земле сколько ему нужно для собственных потреб. Яков был уже стар, но еще крепок, когда поселился у Тябликовых. Жена его, тетка Степанида, известна была тем, что у нее особенно хорошая капуста, яйца, молоко и т. д., но детей своих, которых было не меньше тринадцати, она не сумела сберечь: все умерли, неизвестно почему. Яков сеял рожь, овес и ячмень, сажал картофель и капусту, которую жена его усердно поливала из ручья. Яков зарабатывал кое-что с нас за разные услуги, вероятно, продавал часть своего урожая и поворовывал у Тябликова, но жил, как бедный мужик, а деньги копил и прятал где-то в усадьбе. Когда мы спросили у него, почему он не положит их в банк, он с хитрым видом, прищуривая здоровый глаз, ответил: "Зачем же солдат мучить?" Про какую-то несчастную клячу он сказал: "Да это что ж за лошадь? На ней только дым возить". Яков был высок, худощав и черноволос. У него был прямой нос и маленькая бородка клинышком. Он особенно хорошо косил и был вообще прекрасный работник. Делал он все не торопясь, всегда был спокоен и не обращал никакого внимания на то, когда его упрекали в каком-нибудь плутовстве, а, впрочем, не возражал. У него, что называется, брань на вороту не висла. Но у нас в семье и не принято было браниться. А Якова любили за остроумие. Отец, неизвестно почему, называл его Jacob Fidele {Яков Верный (фр.).}.
Свободное копирование
