По возвращении из Москвы нам предстояла длительная педагогическая практика. Я поехала в Жирновск, в школу, в которой уже проходила моя краткосрочная практика. Мне дали третий класс. С учащимися этого класса я должна была закончить третью учебную четверть. Дети были очень шустрыми, но работать с ними было интересно. В последний день третьей четверти веду я их на общешкольную линейку и вдруг слышу – последний в строю, самый маленький татарчонок поет: «Екатерину Александровну никто не рассмеёт» - значит, без малого два месяца малыши здорово старались рассмешить меня! Вот тогда я и рассмеялась. Весь строй остановился, открыв рты, удивленно взирая на свою строгую учительницу. Признав мою работу с классом отличной, Галина Павловна, учительница этого класса, на прощанье подарила мне книжку «Жирновск» с надписью: «Катя! Помни город, в котором ты проходила стажировку, готовясь стать педагогом!
В Рудне меня ждало письмо от Славы. В общежитие оно пришло 9 марта, полное покаяний мелким шрифтом на трех страницах. Я уже свыклась с его предательством, и его покаянное письмо меня не тронуло. Мой ответ был отповедью. На эту отповедь я вскоре получила: «Прости меня за такое жестокое испытание – я хотел узнать тебя. Я проверял тебя (Разве я дала повод? – мелькнуло в моей голове). Ты – молодчина, тысячу раз молодчина. Верь мне. Вера – это главное. Забудь все. Я виноват перед тобой». Конечно, вера – главное, согласилась я. Но проверять нужно того, кто сомневается, то есть начинать с себя. Любящий просто любит. Об этом я написала в своем ответном письме и попросила больше меня не тревожить. Восторженное послание Славы на мое письмо воз-мутило меня еще больше: он сообщал, что дал прочитать мое письмо своим друзьям, и те будто бы тоже восторгались им. До сих пор я убеждена: интимные отношения – это мое или только двух, их не демонстрируют на публику. И я вспомнила Валентина – он любил без демонстраций, не устраивая проверок, зная, через какие трудности мне и моим подругам пришлось пройти после того, как нас вывели из детского дома, особенно в завершающий год учебы в педучилище. Это и была любовь с верою, с доверием, с готовностью помочь в любую минуту. Славе это и в голову не приходило – он был поглощен собственным самочувствием и сиюминутным настроением. Мне предстояло лишь встраиваться в это настроение и соответственно вести себя. Такая перспектива меня не привлекала. Я не хотела быть предметом прихоти кого бы то ни было.
Из-за Славы я впервые задумалась о том, что, возможно, и Валентину я нужна была только для интима? И всем представителям противоположного пола тоже? Какая-то мысль подобной окраски, очевидно, проявилась в моем письме к Валентину. И я получила от него ответ с грозной отповедью мне. У меня хранятся все его письма, а этого письма я не нашла в своем архиве. О том, что оно было написано, мне стало известно из первого письма возобновившейся нашей с Валентином переписки, в котором он просил прощение за проявленную в том его письме дерзость и несправедливость. По молодости и слепоте я не оценила этот дар: мужественную способность видеть свои ошибки, винить в своих промахах только себя и уметь просить прощения. Наверное, не увидела я этого потому, что знала: он не был виноват ни в чем. Я сожалею о том, что он так и не узнал, насколько был тогда прав. Он был прав в том, что всякое сомнение в искренности друга должно начинаться с проверки собственных помыслов, собственных желаний и стремлений, с признания собственных ошибок и своей собственной вины.
Пришел к концу последний год моей учебы в педучилище. Препятствием к получению мной диплома с отличием оказалась тройка по физкультуре, поставленная Виталием Владиславовичем Бардецким. Весь состав педсовета, заседавший в актовом зале на первом этаже, уламывал его сменить оценку. «У нее фигура гимнастки, а она все четыре года не использовала свои возможности», - возражал Бардецкий. Не только мой физрук, но и я сама тогда не имела представления о том, насколько ограничены мои физические возможности. Мы стояли под окнами и слушали дебаты наших педагогов. «Вы, отец 11 детей, жестоко ломаете жизнь девочке, рано лишенной родителей», - вступилась за меня Людмила Васильевна Плющенко. И Виталий Владиславович сдался. «Хорошо, я изменю оценку, но только на четверку», - заявил он. Так в моем вкладыше в диплом оказалось три допустимых четверки: по физкультуре, общему землеведению, по минералогии с химией (одна оценка). Вместе с красным дипломом педсовет училища вручил мне Похвальную грамоту.
После выпускного вечера я поехала отдыхать в село Медведица. По окончании педучилища в детском доме в этом селе в течение года работали Галя Кузьмина и Маша Яковлева. Они встретили меня как члена своей семьи, трогательно заботились обо мне и обещали помогать, если мне удастся поступить в институт. Они были довольны общению с сельскими детьми, но очень сожалели о том, что в свое время не напрягли свои усилия для продолжения образования. Маша вскоре переехала в Жирновск и работала воспитательницей в детском саду. Галя стала Велегжаниной. Ее след для меня потерялся в городе Кирове.
От них я поехала в Ново-Красино попрощаться с бабушкой Меланьей и дедом Петром перед отъездом в Москву. Через день нам с Люсей Пастрюлиной предстояло покинуть Рудню. В Ново-Красино оказался Слава. Ох уж эта женская слабость. Помирившись, я согласилась с тем, чтобы он встретил поезд, с которым я должна была прибыть в Москву. Но провидению было угодно, чтобы эта встреча не состоялась ни в августе, ни когда-нибудь вообще. В намеченный день нам с Люсей не удалось уехать – мы не смогли достать билеты. Как сообщил мне позже в письме Слава, он и его отец напрасно разыскивали меня на Павелецком вокзале. Следующий поезд уходил через сутки. Героическими усилиями Валентин с Юрием добыли нам билеты и с великим трудом протолкнули меня и Люсю в вагон.
Свободное копирование
