Август 1941 года. Стон невероятной силы стоял тогда над всей Россией, от края до края. Я слышу его и сейчас, последние 25 лет изучая подробности страшной трагедии, которую переживали россияне в XX веке. Последние дни мученичества Марины Ивановны Цветаевой в августе 1941 года описала в своих воспоминаниях Л.К. Чуковская. «Предсмертие» - так обозначила она трагедию великой поэтессы, которую, эвакуируясь с детьми из Москвы, Лидия Корнеевна встретила в Чистополе. Читаю ее воспоминания, и мне кажется, что мы втроем бредем по улицам Чистополя в поисках пристанища для Марины Ивановны. Пришли к Шнейдерам. Татьяна Алексеевна просит Марину Ивановну прочитать стихи о Блоке. «Я вам прочитаю «Тоску по родине»,- говорит Марина Ивановна и рассказывает о том, как в 1939 году она обнаружила, что вернулась с дочерью и мужем не на Родину, а в СССР. Читала она, вспоминала Лидия Корнеевна, «в глубоком отчаяньи», «щетинясь пленным царственным зверем, презирающим клетку и зрителей»:
«Не обольщусь и языком
Родным, его призывом млечним.
Мне без-раз-лич-но – на каком
Непонимаемой быть встречным!»
«Оборвала она свое чтение внезапно», - пишет Чуковская, а мне, читающей ее воспоминания, кажется, будто вместе с ней и Татьяной Алексеевной я тоже слышу, «с каким великолепным презрением была произнесена эта фраза. Вызывающе. Со страстной надменностью». Гениальный поэт и прозаик, Марина Ивановна просила немного: разрешение на прописку в захолустном городишке и работу, хотя бы судомойкой в писательской столовой. Вот фотокопия последней просьбы М.И. Цветаевой в Литфонд.
Среди эвакуированных в Чистополь писателей были и другие, кто старался помочь Марине Ивановне. К сожалению, преждевременную гибель поэтессы они не смогли предотвратить. 31 августа 1941 года М.И. Цветаева покончила с собой. 4 сентября Л.К. Чуковская сделала запись об этой встрече с поэтессой. Нашлись в Литфонде Чистополя те, про кого читаю и негодую. Один из них К.А. Тренев, автор популярной пьесы «Любовь Яровая» категорически отказывал в прописке Марины Цветаевой с сыном в Чистополе. Допущенный Государственной премией к номенклатурному пирогу, он боялся лишиться его, если поступит «вопреки» воле тиранов.
Пишу об этом потому, что хочу обратить внимание моих читателей, если они вдруг объявятся, на то, чтобы они учились отличать тех, кто в любой ситуации им поможет и спасет, от тех, кто их предаст непременно.
Наш детский дом № 3 в городе Мары в Туркмении в августе 1941 года оказался для нас, малышей, таким оазисом, который превратился в табор. В нем, рассчитанном на 300-350, оказалось вдвое больше детей. И на ночь все укладывались, в том числе и наши воспитатели, не «валетом» - вповалку на матрасах, разосланных под деревьями на всем пространстве двора. Вот когда мы впервые познали, что значит быть предоставленными самим себе. Нами занимались лишь старшие воспитанники. Воспитатели и сотрудники детского дома были заняты приемом детей эвакуированных детских домов. Из Киева их привезли пионервожатая Бронислава Семеновна со своим маленьким сыном и Владимир Антонович Аврицевич, вскоре ставший бессменным руководителем организованного им в нашем доме духового оркестра. Из состава детей, прибывших из Молдавии, особенно хорошо помню маленькую Аню Москович, которая поведала нам жуткие детали истории присоединения Бессарабии к Молдавии. Так появился в моей памяти штрих из пакта Риббентропа – Молотова, запомнившийся мне на всю жизнь.
Из Ленинграда детей привезла Галина Васильевна Кобзева со второй воспитательницей, имени которой я не запомнила, потому что она вскоре уехала, а с Галиной Васильевной я окончательно рассталась лишь в июле 1950 года. С детьми из Новочеркасска прибыли директор детского дома Акоп Никитович и воспитательница Сусанна Ивановна. С их появлением закончилась наша таборная жизнь. Под опекой Сусанны Ивановны оказались и мы, группа малышей, привезенных Зоей Матвеевной в Мары из Ашхабада. Назначенный директором этого детского дома Акоп Никитович самым энергичным образом наводил порядок в нашем таборе. Однако нас, малышей школьного возраста, просто не смогли отправить в школу 1 сентября 1941 года. Не до того было.
Все педагоги, приехавшие тогда в Мары из Киева, Ленинграда и Новочеркасска, оказались редчайшими людьми, прекрасными организаторами, надежной опорой Акопу Никитовичу и нам, детям, особенно младших возрастов. Даже в сутолоке августа и сентября 1941 года они находили возможности для занятий с нами, водили нас и на «речку». Как-то вечером шли мы с Брониславой Семеновной с нашей «речки». Все окна нашего дома были уже освещены, кроме окон одной комнаты, которую занимали мальчики. Сквозь завешенные одеялами окна этой комнаты просвечивали узкие полоски света. Бронислава Семеновна забеспокоилась, быстро побежала к дому, мы за ней. Жуткая картина предстала перед нашими глазами, когда мы вошли в спальню мальчиков: они устроили пытку над мальчиком, немцем по национальности. Мы уже знали об Освенциме, о бесчинствах фашистов на оккупированных территориях. В лице мальчика-немца наши «патриоты» решили наказать фашистов. Открытый суд над всей командой «мстителей фашистам» состоялся в актовом зале нашего дома. Пострадавшего отправили в детский дом другого города, а команду «мстителей» - в детский дом № 19, тоже находившийся в Мары, но на другом конце города. Мудрый был наш Акоп Никитович: в бесчеловечном поступке наших мальчишек он сумел увидеть крохотный росток благородства и не допустил расправы над ними. Мы любили его. Нам было о чем скорбеть, когда мы получили известие о том, что Акоп Никитович, в ноябре ушедший на фронт добровольцем, в декабре 1941 года погиб под Москвой.
Столовая наша работала четко, хотя и в три смены. Проход в столовую нас, малышей, обеспечивала Сусанна Ивановна. Ни стульев, ни ложек в столовой не было. Очень маленькими мы были. Едва доставая лбами до края стола, мы стаскивали с него керамическую миску с затирухой, усаживались под столом на пол, сначала выпивали из миски юшку, а потом руками выгребали гущину. Как вспоминала Л.К. Чуковская, этим блюдом потчевали в 1941 году в Чистополе и эвакуированных писателей с их семьями. Не погрешу против правды, если скажу, что в годы войны затируха была общесоюзным блюдом. Чтобы как-то утолить полуголод, мы, малыши, собирали под столами кости от съеденного мяса, выходили во двор, разбивали кости кирпичами, чтобы легче было их разжевать – и так насыщались. Взрослым было труднее. Напарница Галины Васильевны Кобзевой как-то попросила нас приносить ей из столовой внутренности селедки, которые, по ее словам, она обожала. Селедку нам давали часто. Она тоже была общесоюзным продуктом. Но мы уже не были так наивны. Договорившись друг с другом, мы стали по очереди ходить в столовую в следующую смену по второму разу и выносили для этой воспитательницы полученную порцию.
Одевали нас тогда во взрослую одежду. Из белья мы щеголяли в женских рейтузах, опускавшихся ниже колен и схваченных понизу бечевкой. В нашем воображении рейтузы «превращались» в панталоны, а бечевки – в «кружева». До войны мы видели на маленьких домашних девочках такие панталоны. Нам очень хотелось иметь такие же. Туда, вниз наших «панталон» мы прятали вторую порцию и отдавали ее нашей воспитательнице. Когда дежурные, старшие воспитанники, обнаружили наши проделки, мы стали вторую порцию выставлять наружу в отверстие окна – благо разбитых стекол в оконных рамах столовой хватало. Снаружи кто-нибудь из нашей группы, дежуривший у окна, принимал передачу и относил по назначению. Но и этот путь наших проделок был обнаружен. Да и потребность в наших проделках отпала – просительница наша вскоре покинула нас..
