31 декабря, воскресенье.
Услышав поутру о приезде Ивана Александровича Загряжского, знаменитого владельца еще более знаменитого села Кареяна, искреннего друга и сослуживца моего деда, я тотчас же отправился к нему и, к великой моей радости, застал его дома. Все семейство его, два сына и три дочери, находится в Петербурге, а он живет на холостую ногу и, кажется, не упускает случая повеселиться. Он рад был меня видеть, благодарил, что приехал сегодня, а не завтра, потому что наверное не застал бы его дома; спрашивал о старшей сестре, которую отец, после кончины первой жены своей, оставлял у него в доме на воспитании, покамест не женился на моей матери. Он по-прежнему окружен пышностью и не изменяет своим привычкам, приобретенным в штабе князя Потемкина, которого был он из первых любимцев и ежедневным собеседником. Узнав, что я очень знаком с немецким театром, он сказывал, что привез собственную свою балетную труппу и чрез балетмейстера своего, итальянца Стеллато, уже поладил с будущим антрепренером Александром Муромцевым насчет определения своих танцоров к немецкому театру за известную плату, с тем условием, чтоб первая его танцовщица, Наташа, и славный прыгун, Иваницын, отпущенные на волю, получали особое жалованье.
При мне у Загряжского перебывало довольно гостей, старых его приятелей и сослуживцев. Говорили, рассуждали, смеялись, шутили, гак что время прошло незаметно, и Загряжский оставил меня обедать. Мне чрезвычайно понравились анекдоты, рассказанные хозяином о Льве Александровиче Нарышкине, отце Александра Львовича, нынешнего главного директора театральных зрелищ. Одного из них не расскажу, потому что он не очень благопристоен, но другие готов сообщить тебе, и вот из них первый. Однажды императрица Екатерина, во время вечерней эрмитажной беседы, с удовольствием стала рассказывать о том беспристрастии, которое заметила она в чиновниках столичного управления, и что, кажется, изданием "Городового положения" и "Устава благочиния" она достигла уже того, что знатные с простолюдинами совершенно уравнены в обязанностях своих пред городским начальством. "Ну, вряд ли, матушка, это так", -- отвечал Нарышкин. -- "Я же говорю тебе, Лев Александрыч, что так, -- возразила императрица, -- и если б люди твои и даже ты сам сделали какую несправедливость или ослушание полиции, то и тебе спуску не будет". -- "А вот завтра увидим, матушка, -- сказал Нарышкин, -- я завтра же вечером тебе донесу". И в самом деле на другой день, чем свет, надевает он богатый кафтан со всеми орденами, а сверху накидывает старый, изношенный сюртучишка одного из своих истопников и, нахлобучив дырявую шляпенку, отправляется пешком на площадь, на которой в то время под навесами продавали всякую живность. "Господин честной купец,-- обратился он к первому попавшемуся ему курятнику, -- а по чему продавать цыплят изволишь?". -- "Живых -- по рублю, а битых -- по полтинке пару", -- грубо отвечал торгаш, с пренебрежением осматривая бедно одетого Нарышкина. "Ну так, голубчик, убей же мне парочки две живых-то". Курятник тотчас же принялся за дело: цыплят перерезал, ощипал, завернул в бумагу и положил в кулек, а Нарышкин между тем отсчитал ему рубль медными деньгами. -- "А разве, барин, с тебя рубль следует? Надобно два".-- "А за что ж, голубчик?". -- "Как за что? За две пары живых цыплят. Ведь я говорил тебе: живые по рублю". -- "Хорошо, душенька, но ведь я беру неживых, так за что ж изволишь требовать с меня лишнее?".-- "Да ведь они были живые". -- "Да и те, которых продаешь ты по полтине за пару, были также живые, ну я и плачу тебе по твоей же цене за битых". -- "Ах ты, калатырник! -- взбесившись завопил торгаш, -- ах ты, шишмонник этакой! Давай по рублю, не то вот господин полицейский разберет нас!". -- "А что у вас за шум?" -- спросил тут же расхаживающий, для порядка, полицейский. "Вот, ваше благородие, извольте рассудить нас, -- смиренно отвечает Нарышкин, -- господин купец продает цыплят живых по рублю, а битых по полтине пару; так, чтоб мне, бедному человеку, не платить лишнего, я и велел перебить их и отдаю ему по полтине". Полицейский вступился за купца и начал тормошить его, уверяя, что купец прав, что цыплята были точно живые и потому должен он заплатить по рублю, а если он не заплатит, так он отведет его в сибирку. Нарышкин откланивался, просил милостивого рассуждения, но решение было неизменно. "Давай еще рубль или в сибирку". Вот тут Лев Александрович, как будто ненарочно, расстегнул сюртук и явился во всем блеске своих почестей, а полицейский в ту же секунду вскинулся на курятника: "Ах ты, мошенник! сам же говорил живые по рублю, битые по полтине и требует за битых как за живых! Да знаешь ли, разбойник, что я с тобой сделаю?.. Прикажите, ваше превосходительство, я его сейчас же упрячу в доброе место: этот плутец узнает у меня не уважать таких господ и за битых цыплят требовать деньги как за живых!".
Разумеется, Нарышкин заплатил курятнику вчетверо и, поблагодарив полицейского за справедливое решение, отправился домой, а вечером в эрмитаже рассказал императрице происшествие, как только он один умел рассказывать, пришучивая и представляя в лицах себя, торгаша и полицейского. Все смеялись, кроме императрицы, которая, задумавшись, сказала: "Завтра же скажу обер-полицеймейстеру, что, видно, у них по-прежнему: "расстегнут -- прав, застегнут -- виноват"".
О прочих анекдотах, например, как Нарышкин одного посланника, вызвавшего его за шутку на дуэль, оставил на месте, и каким образом объявлял он строптивой супруге своей о кончине ее отца, о которой никто объявить ей не решался, сообщу по времени, а теперь навстречу новому году к немцам, в маскарад!
Свободное копирование
