В музее я начал учиться реставрации живописи у Алексея Квона и у приезжих реставраторов. Профессиональные реставраторы из Москвы работали в комнатке на втором этаже Музея. Там я подружился бородатым реставратором - Анатолием Макаровым. Несмотря на невысокий рост и обычное телосложение, он поднимал на вытянутой руке полное ведро воды над головой. Для меня, подростка, он был потрясающе могуч. Но надо было видеть, как нежно он накладывал папиросную бумагу с рыбьим клеем на потрескавшуюся краску масляных холстов, как ласково проглаживал утюжками эти места и потом смывал тёплой водой папиросную бумагу, как тщательно грунтовал холст и тонировал красками места, где был утрачен красочный слой.
В Музее работали искусствоведы из России и даже из Сибири. Среди них была Таня (я помню только её имя.) Однажды она почему-то задумалась и вдруг заплакала. Когда я спросил удивлённо: «О чём Вы плачете?», – она ответила: «Я плачу о тебе. Тебе предстоит очень тяжёлая жизнь». Что-то она увидела в своих прозрениях.
Среди искусствоведов была и Валя Панжинская, одна из авторов книги о музее. Работали в Музее искусствоведы Наташа Моисеева из Ленинграда и Лена Худоногова из Красноярска. Лена приехала с мужем, художником Валентином Тепловым. Познакомился я с ними во дворе Музея в сумраке вечера, когда Лена беседовала с Савицким. Она была дочерью сибирского художника, заочно училась в Академии художеств и писала диплом по портретам художника Ульянова, которые были в нашем Музее. Её отец погиб, покончив с собой. Смерть отца была для Лены огромным потрясением. Теперь, издалека, я вижу, что она была глубоко страдающим, болезненно надломленным человеком, но сумела выстоять и создать вокруг себя свой мир. Она была интеллегентно скромна, но вела мелодию соло в нашей «богемной» компании, где я играл роль её пажа с осени 1973- го по весну 1973 года, когда Елена захватила меня в «плен сознания» своей могучей, властной, несколько истеричной и предельно эмоциональной личностью. Как-то она сказала мне почему-то, что я достиг такой душевной высоты, какой не достигну никогда больше. Потом ничего не будет, будет только падение вниз и вниз.
Лена уехала сдавать сессию в Ленинград, и с тех пор я её не видел. Я ей подарил на прощание трёхтомник Гофмана, тогда это была большая редкость. И, кажется, обидел её, попросив прислать обратно. Как оказалось, трёхтомник был не мой.
Валентин Теплов работал и в Художественном фонде, и в театре с замечательной художницей Альвиной Шпаде. Он получил крепкую профессиональную подготовку живописца в Красноярском художественном училище. В его квартире на стене висел этюд маслом на картоне – казахские степи в жёлтом охристом колорите. В Художественном фонде, в бухгалтерии, я видел огромные Валины восточные натюрморты, с сахаром, чайником, лепёшками. Однажды зимой Теплов написал мой портрет – в телогрейке лысого мусульманина, читающего Евангелие!? Я тоже писал Валю, но в духе Модильяни.
Мы с ним ходили в небольшой аул на окраине микрорайона, где начинались бескрайние Кызылкумы, – писать этюды с «аборигенами Таити», как Лена с Валей шутливо называли аул и его обитателей.
В 80-е годы «наши девочки» (так Савицкий называл сотрудниц Музея) были в Москве на выставке и встретили там Валю Теплова. Он возмужал и выглядел как настоящий бородатый сибиряк.
Наташа Моисеева была красива - русское лицо с голубыми глазами и короткая стрижка. Он была отчаянной смелости в увлечениях. В юности Наташа странствовала по всему Союзу, забиралась «зайцем» к лётчикам в кабину, летала с ними в далёкие уголки Сибири. Наташа увлеклась в Нукусе резьбой по дереву и ездила учиться в Кунград к резчику по дереву, к Володе (Аману) Атабаеву. Он ей подарил для резьбы ступу, в которой сбивали масло. Это был щедрый подарок, т. к. такие ступы уже тогда были редки!
Наташа заканчивала заочно учёбу в Ленинградской Академии художеств и диплом писала по творчеству Эрнста Барлаха (почему-то в Нукусе?!) Она хорошо знала немецкий язык и советовала учить язык так – взять текст «Фауста» Гёте на немецком и читать, сравнивая с русским переводом.
Наташа часто болела, и мы, Теплов, Лена и я, навещали её. Я её такой как-то и написал – она лежит на диване, а вокруг – книги по искусству. Как-то в глубокой грусти она сказала: «Мы с тобой, Эдик, родственные души, болезненно переносим все, наши самые близкие люди будут предавать нас и делать нам больно»
Алексей Квон был влюблён в Наташу. А она хотела ребёнка от Игоря Витальевича и сказала ему об этом. Тот растерялся, метался между сотрудниками музея в поисках совета или утешения. Что–то не сложилось. По этой или другой причине Наташа уехала из Нукуса.
Спустя годы, возвращаясь со службы на флоте, я в Ленинграде зашёл в Академию художеств и разыскал адрес Наташи. Но её соседи по квартире на Фонтанке сказали, что она ушла в один из Новгородских монастырей. Я уехал, оставив ей письмо, на которое, впрочем, не получил ответа.
Наташа Моисеева и Лена Худоногова во многом повлияли на меня в моих юношеских духовных исканиях. С тех пор я сравниваю своё окружение с ними, и, не находя подобия, грущу по ним. Как я благодарен судьбе, сведшей меня с этими русскими женщинами, достойными пера Тургенева и Достоевского…
После 5 лет учёбы в институте я приехал в Нукус с приподнятым настроением и смотрел на мир сквозь розовые очки, веря, что верность, честность, труд принесут славу, почести, благосостояние в творчестве художника. Я не собирался продолжать работу в Музей, если бы не притягательность личности Савицкого.
В тот год Игорю Витальевичу было около пятидесяти лет. Он был очень энергичен и пропадал в Музее с раннего утра и до позднего вечера. Часто ночевал в музее на раскладушке в темной задней комнатке, где в ящиках на пристенных полках хранились археологические находки. В этой комнатке, когда Савицкий простужался, он укрывался полиэтиленовой плёнкой поверх одеяла или даже вместо него, наверное, чтобы прогреться, пропотеть. Он мог бы спать и в канцелярии, но в ней было место только для стола и стула.
В Музее меня, после института, встретили уже не как «школьника» или «студента», а как «профессионала». В коллективе были, в основном, женщины, и мне с ними было сложно работать из-за их межгрупповых интриг. Савицкий, успокаивая меня после ссор с ними, говорил: «Когда женщина имеет свою голову, с ней лучше не иметь дела» и «Держись от них подальше». Но у меня не получалось держаться подальше, и я портил отношения с женщинами по поводу и без повода. Как я сейчас понимаю, мы рвали души друг другу понапрасну.
Свободное копирование
