Я ищу детство - 88

ЭПИЛОГ

До войны я жил на северо-восточной окраине Москвы, на Преображенской заставе.

Сейчас я живу на противоположной стороне города, на Юго-Западе.

Иногда по утрам я выхожу из своего дома на проспекте Вернадского, спускаюсь в метро и еду через всю Москву от одной конечной станции Сокольнического радиуса, «Юго-Западной», до другой конечной станции этого же радиуса, до «Преображенской площади».

Я еду из своей зрелости в свою юность. Я возвращаюсь в страну своего детства.

Поезд метрополитена — голубой экспресс времени — мчит меня в чёрных аортах туннелей. Стучат колёса на стыках рельсов, сокращая дорогу в страну детства. И сердце моё тоже стучит вместе с колёсами. И каждый их общий удар — ещё один километр, ещё сто метров, ещё один поворот жизненного круга на пути к детству.

А Москва летит у меня над головой с юго-запада на северо-восток…

«Университет».

«Ленинские горы».

«Фрунзенская».

«Кропоткинская».

«Площадь Дзержинского».

«Кировская».

«Красные ворота».

«Сокольники»…

И вот, наконец, и «Преображенская площадь», конечная станция моего назначения, последняя остановка на пути в страну детства.

Семнадцать станций промелькнуло передо мной, семнадцать остановок возникали в окне вагона и исчезали в темноте туннелей. И с каждой из них, так или иначе, была чем-то связана моя жизнь — с одной больше, с другой меньше, но связана.

Я выхожу из метро, и передо мной Преображенка — моя родина…

Всё чаще и чаще совершаю я в последние годы этот маршрут, с юго-запада Москвы на северо-восток. Что-то незримое, несуществующее, но ощутимо реальное (непреодолимое и неопровержимое) зовёт, манит, влечёт, тащит, затягивает меня сюда.

Что же именно? Как называется это состояние, которое заставляет, отодвинув в сторону все срочные взрослые дела, опять и опять возвращаться на эти мостовые и тротуары, на которых прошло твоё детство? Что произошло среди этих домов и деревьев, листва и стены которых рождают щемящее сердце чувство светлой грусти и невесёлой радости, печальные ощущения невосполнимых потерь и неиссякаемых приобретений одновременно?

Ты дал здесь себе клятвы, которые остались неисполненными? Сделал свой первый необдуманный, неосторожный порывистый шаг, навсегда нарушивший твоё душевное равновесие? Впервые нарушил верность незыблемым законам бытия, и это обрекло тебя на вечное недовольство самим собой, на неутолимый поиск недостижимого совершенства? Или, может быть, здесь возникли у тебя желания, которые так и не превратились в твои возможности? Тебе захотелось притянуть небо к земле, но суровая земля оттолкнула от себя твоё игрушечное небо, и ты на всю жизнь понял, что разрыв между желаниями и возможностями и есть главная трагедия всякой человеческой жизни и в то же время необходимое условие жизни каждого человека, ибо, только преодолевая эту трагедию, человек избегает соблазна превратить свою жизнь в комедию полного соответствия своих возможностей своим желаниям.

Нет, не только это произошло здесь, не только неосуществлённое и неисполненное тянет тебя сюда, на мостовые и тротуары твоего детства (сильнее, наверное, чем преступника на место преступления), не только грусть деревьев юности увлекает тебя под сень тревоги своей листвы, и не только печаль родных стен зовёт тебя приблизиться к себе.

Просто здесь ты родился, здесь небо впервые распахнулось над твоей головой, здесь ты сделал первый шаг по земле, испил первый глоток воздуха, поймал душой первый луч солнца, и с этим теперь уже ничего не поделаешь, этого теперь уже изменить нельзя.

Всё стало другим на моей Преображенке, всё изменилось вокруг, сделалось многоэтажным, крупнопанельным, геометрически упорядоченным. Давно уже засыпана Черкизовская яма с её беспорядочным скоплением ископаемых хибар и времянок, и на их месте, вдоль ультрасовременной Большой Черкизовской улицы стоят огромные шестнадцатиэтажные жилые дома, краса и гордость нашей строительной индустрии. И жители этих шестнадцатиэтажных башен, торопливо поспешая на ставший маленьким-маленьким привозной Преображенский рынок, наверное, и не знают, что ветхие краснокирпичные башенки, стоящие по углам старой монастырской стены, ограждающей территорию рынка, являются остатками Преображенского дворца царя Петра I. Наверное, и не догадываются, что то место, где стоят овощные ряды, в которых они наполняют свои кошёлки и сумки огурцами, картошкой, редиской, луком и прочими корнеплодами, овеяно седой славой древности и легендарной памятью истории. Наверное, и не подозревают, что через полуразрушенные глазницы окон ветхих одноэтажных башенок на них, обитателей современности, испытующе и строго взирает всемогущее время, делая о них свои выводы и обобщения.

Да, многое резко и крупно изменилось в жизни вокруг нас, и, очевидно, не меньше изменились и мы сами, прожившие на земле нелёгкие годы, бывшие свидетелями больших испытаний, выпавших на долю наших современников.

И каждый раз, приезжая на Преображенку, бродя по её переулкам и улицам, я мысленным взором окидываю судьбы людей, прошедших через моё детство и юность и оказавших в той или иной степени заметное для меня влияние на мою будущую жизнь.

Костя и Клава Сигалаевы. Их уже нет. Сначала умерла Клава, а через полгода не стало и Кости. В квартире их теперь живёт семья Алёны и Геннадия. У них трое детей. Алёна уже бабушка, старший их сын, Гриша, женился, и уже у него родился сын, названный в честь деда Константином, — такой же рыжеволосый и симпатичный, каким был в своё время Костя.

Так что сигалаевская порода не знает перевода.

Аня Сигалаева, вышедшая замуж за профессора Сухарева, окончила аспирантуру и стала кандидатом наук.

Удачнее всех продолжила семейную традицию Кости и Клавы самая младшая их дочь — Галина. Единственная из всех сестёр она нашла себе такого же рыжего мужа, как и она сама (не специально, конечно, искала, но всё получилось очень хорошо). Рыжий муж оказался большой молодец по той самой линии, которая в своё время составила громкую популярность на Преображенке Косте Сигалаеву, — у Гали одна за другой родились четыре девочки с буйными и огненными, как у бабушки Клавы, рыжими головёнками.

Конечно, жаль, что судьба так и не дала детей второй дочери Кости и Клавы, Зинаиде Константиновне Частухиной, — количественные показатели потомства Кости и Клавы могли бы выглядеть ещё более внушительно.

Частухины, когда Леонид Евдокимович получил звание майора и новое повышение по службе, переехали из старомодных белых шестиэтажных домов напротив въезда на Преображенское кладбище на Большую Черкизовскую улицу в новую современную квартиру (с лоджиями и так далее) в шестнадцатиэтажном доме.

В своей новой квартире Леонид Евдокимович и Зинаида Константиновна сначала жили не одни. Вместе с ними в их новой квартире жили… дочь Николая Крысина и его вдова, Тоня Сигалаева.

Тоня приехала в Москву на похороны Клавы — кто-то из сестёр вызвал её телеграммой. Увидев друг друга на Преображенском кладбище около раскрытой могилы матери, Тоня и Зина несколько мгновений молчали, а потом обнялись и заплакали. Рядом с ними, вытирая слёзы, стоял майор милиции Леонид Евдокимович Частухин.

Поминки справляли в новой большой квартире Частухиных. Костя Сигалаев выпил рюмку водки за упокой души своей Клавы и неожиданно, потеряв сознание, упал на пол.

Вызвали «скорую», и врач определил — инфаркт. Выносить Костю из дома было нельзя. Его положили на диван, и он пролежал в квартире Частухиных два месяца, не отпуская от себя только одного человека — Тоню, свою первую дочь, больше других напоминавшую ему умершую жену.

Тоня преданно ухаживала за отцом и почти не отлучалась от него. Дочь её сначала жила у Алёны, но потом стала всё чаще и чаще приходить к матери, оставаясь ночевать у Частухиных.

Так они и сидели иногда долгими и молчаливыми вечерами, пока выздоравливал Костя: Тоня около больного, рядом с ней дочка, а в соседней комнате, за стеной — Зина и Леонид Евдокимович Частухин, застреливший некогда неподалёку отсюда отца сидевшей возле Тони девочки. Место гибели Николая Крысина около стены Преображенского кладбища хорошо было видно с балкона квартиры Частухиных.

Леонид Евдокимович в такие минуты много курил. Зина вязала. Разматывая клубок шерсти, она бросала быстрый взгляд на мужа, и Частухин, словно «услышав» этот взгляд, опускал газету и, печально вздохнув, долго смотрел на жену.

Зина откладывала вязание в сторону, поднималась, подходила к мужу сзади, опускала руки на погоны его форменного кителя и прижималась щекой к его волосам. Зина жалела Частухина, понимая, что ему тяжело сейчас, когда в соседней комнате, за стеной, сидит девочка, её племянница, которую, безотказно повинуясь своему суровому служебному долгу, лишил отца её муж.

Потом Зина возвращалась на своё место и продолжала вязать, а Леонид Евдокимович закуривал и снова брал в руки газету. Между ними в такие минуты особенно глубоко, ясно и сильно устанавливалось необъяснимое, но хорошо и давно знакомое им обоим, взаимно разделяемое и уже неподвластное никаким изменениям чувство понимания пожизненной нерасторжимости их общего бытия. Они помнили о том, как начиналась их общая жизнь, через какие испытания они прошли, какие сложности им пришлось преодолеть. Они помнили всё это и прощали всё это друг другу. Они любили теперь друг друга мудрой взрослой любовью, в которой главным было не то, что разобщает, а то, что объединяет.

Через два месяца Костю Сигалаева перевезли на его старую квартиру. Тоня, проводившая отца к Алёне, вернулась к Частухиным и медленно начала собирать свои вещи.

— Ты куда? — спросила сестру Зина.

— Не знаю ещё, — хмуро ответила Тоня, — но обратно не поеду… Переночую у кого-нибудь. Может, у Ани, а там видно будет…

— А зачем к Ане идти, в нас оставайся. Места много…

И Тоня осталась. Она чувствовала свою вину перед сёстрами — и вообще перед всей семьёй — за то, что, согласившись когда-то выйти замуж за Крысина, втянула своих близких в тягостное общение с чужеродными рабочему сигалаевскому роду людьми. И эту вину ей искренне хотелось теперь исправить, хотелось навсегда вытравить из памяти сердца и души всё то, что связывало её когда-то с преступной семьёй Крысиных.

Не уезжать из Москвы она думала ещё тогда, когда ехала на похороны матери. Увидела Преображенку, сестёр и окончательно решила остаться. А когда заболел отец, всё получилось как бы естественно.

Прожив в Москве два месяца, глядя на сестёр и их семьи, Тоня поняла, что и отъезд её после смерти мужа, и вообще вся жизнь с Николаем на «вшивом дворе» были страшной ошибкой её простоватой молодости, которую теперь уже, увы, из жизни вычеркнуть было нельзя.

Но она ещё была не такой уж старой, Тоня Сигалаева, чтобы совсем махнуть на себя рукой. Ей нужно было воспитывать дочь, а там, где они жили, дорога для дочери, рядом с Фросей, была одна. Та самая дорога, ступив на которую когда-то, она, Тоня Сигалаева, сама у себя украла половину своей жизни.

Оставалась ещё одна половина. И этой, второй половиной, надо было исправить первую. А для этого нужно было оставаться на Преображенке, с сёстрами.

Тоня поступила на фабрику «Красная заря», где работали Алёна, Галя и Тамара. Сёстры взяли Тоню под свою опеку — они были все давно уже квалифицированными мастерицами.

Скоро Тоне дали комнату, и она переехала от Частухиных. Дочь её поступила в ПТУ при «Красной заре» и тоже пошла по стопам бабушки Клавы, матери и многочисленных своих тёток.

Когда умер Костя Сигалаев, его тоже похоронили на Преображенском кладбище, рядом с Клавой. Сёстры Сигалаевы, возвращаясь с похорон, шли рядом друг с другом одной шеренгой, словно бойцы и соратники после гибели своего командира, держа друг друга под руки. И встречавшие их по дороге знакомые удивлённо останавливались, поражённые странной картиной. Полгода вроде бы прошло уже, как померла Клава Сигалаева, а выходит, что нет, не померла: вот она идёт, разделившись на шестерых — Тоню, Зину, Аню, Алёну, Галю и Тамару. И все такие же рыжие и фигуристые, как Клава, все на одно лицо, только годами, конечно, сильно друг от друга отличаются.

Но это было грустное зрелище — возвращение с кладбища сестёр Сигалаевых после похорон отца.