Я ищу детство - 83

Но ещё раньше, чем участковый уполномоченный, решили образумить Николая Крысина его тёща и тесть — Клава и Костя Сигалаевы.

Встретив зятя на Преображенской площади, Костя сказал ему:

— Зайди вечером, разговор есть…

— О чём? — насторожился Николай.

— Что нам с тобой, поговорить не о чем? — усмехнулся Костя. — Зайдёшь — узнаешь.

— Ладно, зайду, — пообещал Крысин.

Вечером, выпроводив под разными предлогами дочерей из дому, Костя и Клава ждали Николая. Причин, по которым они решились на этот разговор, было много.

В эвакуации, долго колеся — не по своей воле, конечно, — по городам и сёлам, перебираясь с места на место и оказавшись в результате в далёком Узбекистане с четырьмя дочерьми на руках, Клава сильно поистрепала себе нервы. Весной сорок второго года перестали приходить письма от Кости, которые ей с опозданием пересылали со старых адресов и которых она получила всего три. Клава запросила о судьбе мужа. Ей ответили, что в списках убитых и раненых он не числится, значит, пропал без вести.

И Клава Сигалаева надломилась. Она продолжала работать на Ташкентском шёлкопрядильном комбинате, стойко перенося горе, — четыре рта было за спиной, но здоровье её с каждым днём начало сдавать всё сильнее и сильнее.

А Костя между тем был жив и здоров. Он геройски воевал весь первый год, не щадил себя, получил два ордена и две медали, потом был ранен и долго лежал в госпитале. Осенью сорок второго, выписавшись из госпиталя и с трудом разыскав жену и детей, он приехал в Ташкент, и всё разъяснилось. Но Клава всё равно очень долго не могла выйти из своего шокового состояния.

Костя снова уехал на фронт, снова был ранен и снова долго лежал в госпитале. Письма в Ташкент приходили плохо, и Клава плакала по ночам, думая, что Костя убит. До самого конца войны не могла Клава освободиться от этого страшного ежедневного ожидания похоронной. И только когда отгремели победные залпы и Костя, демобилизовавшись, звеня густым завесом орденов и медалей, снова появился на Преображенке, Клава успокоилась.

Они начали хорошо жить после сорок пятого года. Костя вернулся на Электрозавод. Как героя войны и ветерана труда, его окружили почётом и уважением, выбрали в партком цеха, избрали депутатом райсовета. А Клава, стосковавшись по своей «Красной заре», с какой-то небывалой энергией, с вновь обретённой силой, словно и не была матерью шестерых дочерей, словно не уезжала ни в какую эвакуацию, не надрывалась там от тоски и печали, начала работать на фабрике сначала на четырёх станках, потом на десяти, потом на двенадцати.

Имя её стало широко известно в текстильной промышленности. Дважды присваивали ей звание лучшей работницы отрасли, наградили орденом. Жить бы, как говорится, да поживать, да добра наживать.

Успокоилась вроде бы со своим Частухиным и Зинаида, и, как говорили люди, пошла у них новая семейная жизнь в уважении друг к другу, в солидном и спокойном содержании дома и даже с началом какой-то запоздалой, но сильной любви.

Смешно теперь было даже подумать, что когда-то Зина была неравнодушна к Николаю Крысину — Леонид Евдокимович Частухин-то против него был орёл. Всем было сейчас видно, что Зина Сигалаева поняла ошибку своей юности. Жизнь выпрямляла заблуждения пылкой юности, всё расставляя на свои истинные и правильные места.

Алёна ещё хороводилась с парнями, Тамара и Галя учились в ФЗО при «Красной заре» — пошли, как и Алёна, по линии матери, а вот с Тоней было совсем плохо. Муженёк её, старший крысинский сын, становился мрачной фигурой на Преображенке. Он и с войны ещё пришёл как бы повредившийся в чём-то главном. Костя, как старый солдат, сразу это почувствовал. Ишь ты, Буфет, король барыг! Да за Буфета, что ли, старшую дочь замуж выдавали?

Тогда, до войны, когда взялся он за ум, поверили ему. Хороший сапожник — тоже не последняя должность на земле. Но Крысин на войне, видно, не только два пальца оставил, но и половину мозгов. Ничего себе зятёк, которого вся Преображенка боится. Папашина кровь, что ли, взыграла?

Ничего, нашлась в своё время на Фому узда, и на помёт его тоже лопата найдётся. Не такие на Преображенке люди Сигалаевы, чтобы позор на свою голову терпеть. Весь район о них знает, в городе знают, в президиумах Сигалаевы сидят, Клавдии Сигалаевой текстильный министр Красное знамя для всей фабрики вручал. А кто у неё зять? Мамай Толкучий, которому даже Володя-дурачок дань платит.

Сигалаев Константин на сессии райсовета обо всём районе думает, с директорами всех Преображенских заводов и фабрик за руку здоровается, на городской партийной конференции за всю Москву голосует, в Кремле два раза был… А кто у него зять? Султан на чёрном рынке. Не-ет, врёшь, брат, так дело дальше не пойдёт. Мы на войне и не на таких удальцов нагляделись. Самому Гитлеру сопли набили — зря, что ли, нам ордена и медали вешали? Какой такой ещё Буфет вздумал всей Преображенкой заправлять? Кто её строил, Преображенку? Чей отец монахов из монастыря выбивал? Кто свалку в пепел сжёг? Кто деревья в сквере сажал? Кто мозоли здесь свои наживал — сперва на ткацкой, а потом на заводе на электрическом?.. Не будет никакого короля барахолки на Преображенке! Здесь, на Преображенке, всегда был, есть и будет один закон — чьи мозоли, тот и король!

Обо всём этом не один уже раз говорили между собой Костя и Клава, обсуждая неудавшееся замужество старшей дочери. Долго терпели они доносившиеся со всех сторон разговоры о делах своего зятя на толкучем рынке. И вот терпение кончилось. Надо было ставить точку. Им ли, Косте и Клаве Сигалаевым, прожившим всю жизнь на Преображенке, вырастившим здесь детей, построившим шесть белых домов, — им ли, чуть ли не самым знатным людям Преображенки, чьими руками держалась известность этого района Москвы, сносить на старости лет чёрную славу мужа старшей дочери?

Не будет этого.

— Укорот ему надо сделать, — сказала Клава, когда услышала, как кто-то из соседок рассказывал в подъезде, что Колька, мол, Крысин совсем озверел на барахолке, а Лёнька-де Частухин ушами хлопает.

— Сделаем, — пообещал Костя.

В дверь позвонили.

— Идёт, — сказала Клава.

— Я открою, — сказал Костя и пошёл в коридор.

Николай Фомич Крысин явился в дом тёщи и тестя не с пустыми руками — галантно поставил в прихожей на столик перед зеркалом бутылку красного вина.

— А где же супруга твоя? — спросила Клава, увидев вино. — Или ты теперь на бутылке женатый?

— Приболела, — объяснил Николай, — во дворе простудилась.

— Гляжу я, — продолжала Клава, — она у вас там за шестерых работает. У родной матери, как у бога за пазухой жила, а муж в чёрном теле держит… Чего ж жену-то не жалеешь? Жену жалеть надо, в старости тебе за это воздастся.

— До старости ещё дожить надо, — усмехнулся Крысин.

— Ну, пошли в комнаты, — пригласил зятя Костя, — в коридоре чего стоять?

Бутылку вина Костя с собой не взял. Николай сразу заметил это и насторожился.

Сели за стол. На столе ничего не было. «Не угощать позвали, — подумал Крысин, — да угощать вроде бы и не за что. Ну-ну».

— Разговор у нас к тебе, Николай, будет простой, — начал Костя. — Мы люди рабочие — мудрёно говорить не умеем. Позоришь ты нас. И жену свою позоришь. Хотя она вроде и откололась от нас, но всё же родное дитя.

Крысин молчал, изучающе поглядывая то на тестя, то на тёщу.

— А я тебе, зятёк любезный, такие слова скажу, — вступила в разговор Клава. — Завязывай-ка ты свои дела. Помнишь, что до войны обещал, когда к Тоньке сватался? И чтобы не размусоливать долго, прямо говорю: не остановишься — пожалеешь. Мы дочку в обиду больше давать не будем.

— Пугаете? — прищурился Крысин.

— Предупреждаем, — сказал Костя.

— А вы у дочки своей спросили — она обижена?

— Мы тобой обижены! — взорвался Костя. — Не последние, кажется, люди в районе, а про зятя вспоминать стыдно!

— Ах, вот оно в чём дело, — насмешливо протянул Крысин. — Карьеру я вам пролетарскую мешаю делать…

— Мешаешь! — стукнул Костя кулаком по столу. — Я депутат райсовета! А мне начальник отдела милиции в глаза не смотрит! Обидеть боится!

— А у вас же ещё один родственник есть — Частухин, красный милиционер. Вот вы им и гордитесь.

«Эх, что говорю! — спохватился Крысин. — Зачем слово «красный» сказал? Неужели заметят?..»

— Это что ещё за звание? — нахмурился Костя. — Он красный, а ты какой? Чёрный? На чёрном рынке главный хозяин, да?

— Николай, — волнуясь, заговорила Клава, — вот моё слово последнее. Устраивайся на работу. Не послушаешь — у меня влияния в районе хватит, чтобы тебя в чувство привести. Если Лёнька Частухин из-за Зинки с тобой связываться не хочет и всё прощает, я прощать не буду. Ты и Тоне жизнь испортил, и Зинке голову крутил…

— Не крутил я ей ничего! — вспылил Крысин. — Сама раньше лезла!.. Кончилось у неё давно уже всё!.. Зачем сейчас-то сюда её приплетаете? Она с Частухиным давно уже душа в душу живёт… А Тоне я никогда жизнь не портил и сейчас не порчу. Она у меня с копейкой…

— С какой копейкой? — вскочила Клава. — От барыг ей копейку приносишь? Такая копейка хуже плевка!

— Ты погляди себе через плечо, Николай, — неожиданно очень спокойно начал Костя. — Ты какой след за собой по земле тянешь? С кем ни поведёшься, тому от тебя плохо. Тоне плохо, нам плохо… За тобой же одни головешки остаются. Всех прижигаешь, до кого дотрагиваешься…

«Дознались! — молнией сверкнула в голове у Крысина страшная мысль. — Про немцев дознались, про зондеркоманду. Не случайно он про начальника райотдела милиции сказал. Уходить надо! Через окно!.. Высоко, третий этаж… И внизу, может, уже стоят… Спокойно, Крысин, спокойно. Дознались бы — не они со мной разговаривали и не здесь… Но что-то есть. Надо узнать, осторожно узнать».

— Вот вы говорите — работать, — тоже спокойно заговорил Николай. — А у вас по сколько пальцев на обеих руках у каждого? По десять. А у меня только восемь. Куда же я пойду работать? Кто меня на хорошее место возьмёт?

— Да ты только согласись! — совершенно неожиданно заулыбалась Клава, сменив гнев на милость. — Найдём тебе такую работу, что другие облизываться будут. Я сама за тебя в райком просить пойду. Что ж ты думаешь, мне, Сигалаевой, зятя-инвалида хорошо устроить не помогут?

«Нет, ничего не знают, — решил Крысин. — Или темнят? Но зачем? Из-за Тони? Или за свою шкуру трясутся? Во всяком случае, этот разговор — сигнал для тебя, Коля! Ты что-то рано успокоился, пригрелся на Преображенке около жены, сладко жить стал. А он, тесть, про головешки заговорил… Про какие головешки? Про те, которые я вместе с Гюнше оставлял?.. Не смей вспоминать об этом! Обнаружишь себя ненароком».

— Ну, так что, Коля, — положил руки на стол Костя Сигалаев, — добром будем кончать разговор, а? На прошлом твоём крест ставим, дружков своих с рынка сам отошьёшь. А на подходящую работу тебя устроим. Мы, Сигалаевы, теперь многое здесь, на Преображенке, можем… Клавдия моя, конечно, в районе большой авторитет имеет, но и меня ещё не забыли…

— Хвались, Емеля, — усмехнулась Клава.

— Значит, поладили, да? — переспросил Костя. — И бутылку твою сейчас разопьём. А завтра с хорошими людьми познакомлю. Они тебе, как участнику войны, полное содействие окажут и место по твоему желанию подберут.

«И чего я здесь с ними сижу? — подумал Николай Крысин. — Кто я, и кто они? Их жизнь наверх вынесла, а меня вниз сбросила. О чём у нас разговор может быть?.. А зачем тогда пришёл?.. Родственники, беспокойство проявляют. Вот они, родственники, всё и раскопают. Теперь не отвяжутся. От таких родственников, как Сигалаевы, от пролетарских этих генералов, прежде всего беды себе и жди. Они цепкие, сволочи. Вон как устроились — все в районе их знают, всё они могут. Хозяева… Да, рвать надо с Преображенки, это уже ясно. Кончилась твоя спокойная жизнь, Крысин. Пощипал ты барыг по мелочи, сколько мог, покормили они тебя, попоили — пора и честь знать… Помнишь, о чём думал в саду в госпитале, когда получил чистые документы? Пришло время тот вариант пускать в ход. И поскорее, поскорее! Надо только хороший куш взять, чтобы не стесняться на первых порах в расходах. Денег надо будет много… Торопись, Коля, торопись — поздно будет. А то, может, щипнуть ещё раз всех барыг сразу — до последней, а? Ведь нет же ещё никакой опасности… Надо только этих двоих, тёщу и тестя, успокоить, запудрить им мозги, чтобы не обращались никуда, чтобы не приставали некоторое время».

— Ладно! — тряхнул Николай головой. — Уговорили вы меня. Завязываю. Что было, то прошло. Действительно, надо жизнь менять. Побаловался немного, и хватит. Самому иногда противно.

Костя Сигалаев сходил за бутылкой и стаканами. Разлили вино и выпили за близкие перемены в жизни Николая Крысина.

Зять ушёл.

— А он чего-то испугался, — задумчиво произнёс Костя. — Видала, как глаз у него ворохнулся, когда я про головешки сказал? Или мне показалось?

— Тебя испугался, — подтвердила Клава. — Кто он есть? Да никто. Пыль на мостовой. А за тобой весь район стоит. Ты власть.

— Это верно, — не без самодовольства согласился Костя. — Мы, Сигалаевы, на Преображенке спуску никому не давали. Нашу руку здесь знают.

А Николай Крысин, возвращаясь к себе на «вшивый двор», думал о том, что сегодня впервые за много дней так остро ощутил он всю ненадёжность своей жизни. Тайна его могла быть открыта в любую минуту. И кто ему дал почувствовать это? Тесть, обыкновенный работяга. Не совсем, конечно, обыкновенный. Мужик он матёрый, что и говорить. И тёща рядом с ним окрепла. Какую силу оба заимели на Преображенке, а? Чуть прижали, и потекло из тебя… А он-то, Крысин, думал, что он здесь главный. Значит, конец барахолке, уходить надо с неё. Значит, не барахолка, а что-то другое становится главным на Преображенке. Всё правильно, нужно отваливать… Но время ещё есть. Есть или нет?.. И есть, и нет.