XIX.
Я вышел из кабинета, разбудил дремавших фельдъегерей, надел ботфорты, карету оставил, а велел подать дежурныя сани (это сделано потому, что возвратившихся из командировки фельдъегерей о всех мелочах разспрашивали и мне была бы великая беда, если бы я не надел ботфорты и поехал бы в карете, а фельдъегеря о сем донесли бы).
На дворе стояло 5 кибиток, у каждой было по 2 человека полиц. драгун, в каждой кибитке был арестант, кибитки были закрыты рогожами и завязаны крепко веревками.
Я, сказав фельдъегерям: „гг., следуйте за мною", сел в сани, за мною тронулся весь транспорт. Ехать было недалеко, с Тверской на Лубянку, где против Никольских ворот Китая-города, чрез улицу против церкви, называемой Гребенской Божией матери, стоит огромное уродливое здание, именуемое Троицкое подворье. Здесь помещалась тайная канцелярия и жил начальник тайной канцелярии, действ. статский советн. Владимир Михайлович Чередин. Великий постник, читавший всегда в церкви апостол, а дома триодь постную и четь-минею. Ворота в сем здании день и ночь были всегда заперты большими железными запорами и железными, сверх сего, висячими замками. Полчаса или более стучали мы в железныя ворота, наконец, внутри за воротами голос гвардияна спросил: „кто стучит?"
Я отвечал гвардияну: „доложи его превосходительству (Середину): адъютант генерал-фельдмаршала Тургенев прислан по именному его императорскаго величества повелению".
Чрез несколько минут осветились комнаты Чередина, заскрипели на крюках железныя ворота и 5 кибиток въехали во двор. Его превосходительство Владимир Михайлович стоял на пространном рундуке крыльца, три гвардияна держали фонари с зажженными свечами, а человек двадцать гвардиянов стояли по обе стороны в ожидании начальническаго приказания.
Чередин спросил меня: „вы сдаете привезенных?"
Я отвечал: „нет, я их и не видал еще, вот два фельдъегеря, их в Москву доставившее, они вам их сдадут".
Чередин важно прокомандовал: „гвардияны, к делу!" Гвардияны двинулись к кибиткам, в миг отвязали рогожи и вытащили из каждой по одному человеку. Он в полголоса спросил фельдъегерей:
— „Кто они таковы?" Фельдъегеря отвечали:
— „Нам неизвестно, ваше пр — во".
— „Понимаю-с, понимаю", сказал Чередин и, обратясь ко мне: "дело предлежит глубочайшей тайне и розысканию!"
Я молчал; он приказал гвардиянам вести пред собою арестантов в приемную, мне и фельдъегерям сказал: „прошу со мною вверх", т. е. в туже приемную. По крутой, под навесом сводов, лестнице взошли арестанты, а за ними Чередин, я и фельдъегеря в приемную залу. Он осмотрел арестантов, пересчитал их и спросил фельдъегерей: "все ли арестанты на лицо?"
Фельдъегеря отвечали: „должны быть все, нам сдали завязанныя кибитки, сказали, чтобы мы как можно скорее везли арестантов в Москву, не сказав — сколько их, ни кто они; ваше превосходительство изволите знать, нам запрещено говорить с арестантами, строжайше запрещено о чем бы то ни было их разспрашивать, не дозволять никому подходить к ним! Мы сами теперь только, как вы изволили приказать вытащить их из кибиток, увидали арестантов!"
Чередин, помолчав минуты три, со вздохом произнес слова: „сугубая небрежность! как не приложить мемории о числе арестантов! до звания их мне нет надобности, а счет, сколько отправлено, необходим".
Обратясь ко мне, сказал: „в присутствии вашем, г. адъютант, и доставивших арестантов о сицевом происшествии следует составить протокол", и приказал гвардияну: „секретаря сюда!"
Я и фельдъегеря, вступив на широкий двор Троицкаго подворья, были как чижи в западне; железныя ворота за нами ту же минуту опять заржали, засовы заложили и большими висячими замками замкнули.
Mы, т. е. я, фельдъегеря, ямщики, могли исчезнуть, пропасть без вести в сем жерле ада! Чередин не был никому подчинен, никому не был обязан ответственностию, кроме высшаго начальства тайной канцелярии, а где и в ком это начальство было сосредоточено, об этом никто, кроме Чередина, не ведал. Его превосходительство подавал фельдмаршалу еженедельно рапорт о числе арестантов, не означая ни звания их, ни того — какому сословию они принадлежат; о многих он сам не знал кто под запорами содержится в мрачной, тесной тюрьме! Собака в кануре несравненно счастливее жила: у нея не был отнят свет Божий.
Пришел секретарь, составили протокол (procès verbal), в котором ничего не было опущено: час, минута доставления к нему арестантов, что их при вскрытии повозок оказалось пять человек, но, при повелении, о числе их мемории не приложено. Какая на ком из арестантов была одежда и что по обыску на них ничего не оказалось. В продолжение составления протокола гвардияны подпарывали подкладку одежды арестантов, как свежуют мясники заколотых баранов. Строкулист не дописал еще протокола, как арестанты стояли пред Черединым в одежде праотца Адама, когда Бог сотворил его.
По исполнении сего, по системе тайной канцелярии, обряда, его превосходительство изволил приступить к сочинению правежнаго листа фельдъегерям, т. е. росписки в том, что они арестантов доставили. В сем правежном листе было изложено подробнейшее описание, что кибитки при осмотре оказались благонадежно запакованными, дыр и отверсий в кибитках не было, на арестантах, кроме одежды, ничего, как-то: карандаша, перочиннаго ножа, бумаги, не было. Прочитав сей лист, г. Чередин сказал фельдъегерям:
— „Прошу в получении расписаться".
Когда они расписались, он, вручив им лист, сказал:
— „Вы теперь, господа, свободны; вахмистр, выпроводи гг. фельдъегерей и повозки со двора".
Я также начал откланиваться.
Владимир Михайлович взял меня за руку с важным видом, мерным шагом отвел меня на другой конец комнаты и сказал в полголоса: .
— „Вас я не могу и не должен выпустить".
Меня как снегом осыпало. Я отвечал Чередину:
— Да я не арестант.
„Я не смею и подумать о сем", отвечал мне обер-палач, присовокупив весьма не кстати уверение в искреннем его уважении и почтении, „да по разуму (особаго) повеления, вы должны быть свидетелем экзекуции".
— Почему, Владимир Михайлович? сказал я, — в повелении сказано: наказать в тайной канцелярии; вы здесь главный начальник, вы и исполняйте повеленное, а я — адъютант фельдмаршала, мне какое до того дело? мне приказано доставить к вам арестантов и передать вам (особое) повеление; я все выполнил, что мне приказано, — и повеление, и арестанты в ваших руках.
— Да сказано: наказать нещадно, кто же будет тому свидетелем, что они были действительно нещадно наказаны?
— Да мне какое дело до наказания?
Чередин возразил мне: „молодой человек, не упрямься, в нашем монастыре и генерал-фельдмаршал устава нашего переменить не посмеет, да мы и не послушаем его приказаний; не упрямься, делай, что велят; подам рапорт, тогда будет поздно, а хочешь, не хочешь — при экзекуции будешь, отсюда не вырвешься!"
— „Вахмистр, к делу!"
С этим командным словом двое арестантов были привязаны по рукам и по ногам к кольцам, укрепленным винтами к полу, и началась экзекуция. В час времени Чередин так нещадно злополучных наказал, что ни один не мог стоять на ногах! По окончании пытки, Чередин, с веселою миною, с улыбкою сказал мне:
— „Прошу доложить его сиятельству, г. генерал-фельдмаршалу, что (особое) повеление исполнено по долгу присяги во всей точности".
Кто будет читать разсказ мой, да будет совершенно в том уверен, что в нем нет ни на волос поэзии, ни одной черты пристрастия, — что я видел, как понимал, так и передаю.
Свободное копирование
