Последняя история, которую я хочу рассказать, для меня и поныне остается совершенно загадочной.
В конце 1976 года, будучи в лагере под Ярославлем я объявил голодовку. Это была самая мучительная и страшная в моей жизни голодовка. До 50 суток она была без искусственного питания, потом еще 50 с очень мучительными перемежающимися вливаниями... Я действительно мог умереть — некоторые из ирландских террористов и соседей Игоря Волкова по Соловкам умирали к этому сроку. Мои письма домой, конечно, не отправлялись. Но от мамы некоторые из писем доходили. Конечно, она ничего не знала об этой голодовке, не знала даже и о предыдущей, когда я дней двадцать проголодал в «Матросской тишине» после ареста.
И вдруг я получаю от нее открытку — она должна где-то у меня сохраниться — что было само по себе странно — обычно мама писала мне довольно длинные письма, но в этой были всего три или четыре фразы, примерно такие: «Дорогой Сережа, от тебя все еще нет писем и я очень волнуюсь. Сегодня я видела во сне как Арсик (наш французский бульдог — С.Г.) умирает от голода. Рядом с ним стоит миска с едой, а он лежит рядом и не ест».
Я едва живой лежал на койке и каждый день по три раза мне ставили на пол у двери камеры миски с едой, к которым я не притрагивался.
Не могу этой открытки ни объяснить, ни забыть. После этого я в лагерях и тюрьмах при всей своей решительности иногда побаивался производить какие-то уж совсем жесткие эксперименты, заходить без особой нужды слишком далеко, подозревая, что мама что-то может почувствовать — а у нее было больное сердце.
Впрочем, в моем приговоре, как это ни поразительно, целая страница, естественно злобная, уделена ей. И судья, и прокурор у меня были женщинами а от мамы исходило такое молчаливое презрение к ним, женщинам, занимающимся своим гнусным делом — фабрикацией заведомо беспочвенных обвинений и приговоров, такая эманация превосходства гораздо даже более красивой в своем несчастье (а мой арест был несчастьем для мамы) женщины, что все три дня суда эти обе бабы явно чувствовали себя какими-то недоносками и как бы оправдывались в моем приговоре, объясняя, что причиной моих преступлений было ее дурное на меня влияние. Не нужно думать, что подобное упоминание родственников было обычным в приговорах того времени. Даже в приговорах братьев Подрабинеков, кажется, нет упоминаний об их отце, у Алеши Смирнова — о деде и матери, а у Ивана Ковалева — о его отце. Только у Толи Марченко мать не была упомянута в приговоре, но поразила, конечно, не суд и следователей, но сына и всех присутствующих. Эта несчастная полуграмотная женщина, подвергшаяся запугиваниям и идеологическим «убеждениям» сотрудников КГБ, попросила суд расстрелять ее сына. Но если я, хоть в малой степени унаследовал от матери чувство собственного достоинства, то я рад появлению этой глупейшей страницы в моем приговоре.
Свободное копирование
