Главным в их жизни были, конечно, не комнаты и может даже не изобретения, главным была память об их сыне — о моем дяде Игоре, погибшим на фронте. По-моему, он был лет на десять моложе моей мамы, родился в 1918 году. И в году 1938-ом был призван в армию. Попал в войска НКВД — выбирать тогда не приходилось — в конвоирование поездов с заключенными. Будучи интеллигентным мальчиком из народнической семьи, сразу же начал передавать письма зеков домой, кому-то отдавал свой паек и пытался хоть как-то заключенным помочь. Довольно скоро был в этом изобличен. Но началась финская война и он был отправлен на фронт, кажется, уже были еще не штрафные (но стрелковые ударные), батальоны. На этой войне он несмотря ни на что выжил. Но вскоре началась большая война. В 1942-ом году он оказался в Севастополе по-прежнему в составе полуштрафного батальона. Кто-то из его товарищей был ранен, еще была связь с большой землей и, попав в Московский госпиталь, он привез Ариадне Павловне письмо от Игоря. Тот писал, что положение их безнадежно, все кто могут — бегут или прячутся в крымских пещерах. Ариадна Павловна успела ему ответить. Она сама мне показывала свое письмо — треугольник, где в первых же строках было написано: «Если ты побежишь — ты мне не сын». Из Севастополя, как известно, и обычные соединения большей частью вывезти не удалось, а уж о том, чтобы вывезти штрафников никто и не думал. Месяца через два Ариадна Павловна получила похоронку на сына, а еще через месяц вернулось так и не доставленное Игорю, но уже прошедшее военную цензуру ее письмо, где цензор красными чернилами подчеркнул эту фразу и написал размашисто: «Вот настоящая мать». После смерти Ариадны Павловны (я был в тюрьме), тетка уничтожила сотню приглашений на свадьбы и дни ангелов и все ее письма, зная, что оно было среди них. Я думаю, что она была неправа, но для нее это был тоже безвозвратно ушедший мир. У меня есть фотография — прижавшиеся друг к другу трое молодых людей — Игорь, тетка и мама. Уходящее молодое поколение русской интеллигенции (все — единственные, последние дети), еще объединенное сохраненной ими в кровавой советской жизни традицией отцов и чувством высокого достоинства.
Перед уходом в армию мой дядя все же женился. Моя бабушка Елизавета Константиновна со своим властным характером никогда не признавала этого родства с семьей, кажется, буфетчицы, никогда с ними не общалась и вероятно сумела не только сестер, но и брата — отца Игоря — Константина Константиновича убедить в обоснованности своего неприятия. Тем не менее там рос сын, Игорь-младший, конечно, немного старше меня. Не только я, но даже Ариадна Павловна, пока был жив Константин Константинович, его никогда не видела. Но когда муж умер, Ариадна Павловна приехала в родной для нее Киев, где еще была жива ближайшая ее подруга, переводчица Елизавета Алексеевна (не помню ее фамилии), остановилась, мне кажется, у нее, а не у нас и думаю, что главным для нее было увидеть, наконец, внука. Что к тихому возмущению моей бабушки, конечно, и произошло. В конце 1960-х — начале 1970-х годов, после смерти Елизаветы Константиновны, Игорь с женой пару раз был у нас с мамой. Последний раз после тридцати лет перерыва я видел его в 2008 году. Приехал в Киев со специальной задачей уже после смерти мамы — привести в порядок могилы деда, бабушки и Ариадны Павловны, умершей в Киеве — я перевез ее туда из Москвы. Случайно удалось обменять ее комнату в Москве на комнату в Киеве даже в том же доме в институте, где жила мама. Бабушка Адя в Москве уже не выходила, тетка не могла справиться с работой, заботами о своей большой семье и заботами о ней, попытка переехать в советский дом для престарелых оказалась неудачной — нянечки грубо матерились, еда была отвратительной, а мама вполне была готова и способна помогать своей тетке, тем более, что они очень любили друг друга. Ариадна Павловна умерла вскоре после моего ареста, мама была в Москве и занималась моими делами. Хоронила ее, приехав из Москвы, моя тетка Татьяна Константиновна, но все документы были у мамы. Я без труда на кладбище в Берковцах нашел могилы и бабушки, и Ариадны Павловны. На могиле у бабушки скромный памятник, поставленный мамой в 1968 году, был разбит и повален, вокруг уже стояли новые дорогие памятники людей умерших на тридцать лет позже — было очевидно, что они поставлены на месте чужих, вероятно, неухоженных могил. Было очевидно, что и с бабушкиной могилой вскоре произошло бы то же самое и я хотя бы не опоздал. У Ариадны Павловны могила была цела, хотя памятника не было вовсе — только старая табличка, но было понятно, что, хотя бы изредка, кто-то здесь бывает. Я заказал и поставил одинаковые каменные кресты и у бабушки, и у Ариадны Павловны, такие же, по рисунку, как в Москве на могилах у Тимофея, Зои Александровны — матери Томы, и моей мамы. Отличаются все пять памятников только сортом камня, а в результате — и цветом, и характером. После этого мне из Киева позвонила жена Игоря, которая узнала в конторе кладбища мой телефон, и начала спрашивать, не собираюсь ли я присвоить их место на кладбище. Я ответил, что никакой цели кроме установки памятника моей дважды двоюродной бабушки у меня нет, и в следующий мой приезд мы с Игорем и его женой ненадолго увиделись. Могилы Константина Константиновича и Софьи Константиновны в Москве пропали. Тетка была не в состоянии за ними следить и теперь их уже не удается найти. Хотя все документы сохранились. Пережила Ариадну Павловну и Константина Константиновича уже упоминавшаяся мной их лучшая подруга, Елизавета Алексеевна (кажется, у нее с Константином Константиновичем был длительный роман, не повредивший в конце концов ни чьим отношениям друг с другом), но она в эти годы в Москву уже не приезжала.
