"Горячо и холодно"

После целины моя жизнь стала чем-то напоминать детскую игру "горячо и холодно". Поездка на целину была - "горячо", потому что так рисково, насыщенно, активно и энер­гично как в те три целинных месяца мне еще никогда не жилось. "Горячо" было с почетом вернуться домой, встретиться с подругами, пройтись по улицам хорошо одетой, ловя одобрительные мужские взгляды. "Еще горячее" было то, что мои целинные впечатления, хоть и подстриженные, с подпиленными острыми углами и сбрызнутые лаком, были напечатаны в "Новом мире".
Но "горячо" как-то незаметно сменилось на "холодно": учиться было по прежнему не интересно, пыталась что-то сочинять по совету родителей, которые твердили, что «надо ковать железо, пока горячо», вымучивала какие-то рассказики, но сама видела: ерунда. О чем писать? Я не знала жизни. Мне казалось, что я зря проматываю время, упускаю что-то очень важное в своей судьбе.
Между тем, жизнь вокруг была очень интересная. Поднимались пласты, под которыми еще не­давно от нас были спрятаны такие сокровища, как Ахматова и Гуми­лев, Цветаева и Мандельштам,  Пикассо и Леже, Шагал и Малевич. Тайком передавались из рук в руки крамольные стихи Наума Коржавина и Бориса Слуцкого. Подруга дала на неделю - тоже тайком - «Доктора Живаго», изданного на русском в Италии. Для меня эта книга стала потрясением. Стройное, столбовое, взращенное школой, книгами, песнями, фильмами понятие революции как символа справедливости – обернулось другой стороной медали. И на этой другой стороне возникали совсем другие картины. Незыблемое колебалось, однако держалось крепко, на сваях вбитых с детства догм и собственного невежества. Уже мы знали из знаменитого доклада Хрущева про культ личности Сталина,  но комиссары в пыльных шлемах все еще склонялись молча над нами, внушая веру в справедливость революции. И молодая, прекрасная поэтесса Белла сказала свою знаменитую фразу: «Революция - не умерла. Революция – больна. И мы призваны вылечить ее».
Мы пытались понять, разобраться. Искали ответа в стихах своих сверстников - Евтушенко, Рождественского, Вознесенского, в повес­тях Гладилина и Аксенова – но и они, наши молодые кумиры, тоже еще только искали ответа. Мы пели – словно пили из чистого родника - песни Визбора, Якушевой, Окуджавы, кото­рые добывали в некачественных записях, переписывали на неподъ­емные магнитофоны, у кого они имелись. Все бурно обсуждалось, с восторгом принималось или вызывало горя­чее неприятие.
Много еще оставалось иллюзий, с которыми расставаться было больно и трудно, да, по правде говоря, не хотелось, потому что с ними жизнь казалась понятнее, возвышеннее, романтичнее. А молодая душа так жаждала романтики.
Мне хотелось, если не повторения целины, то чего-нибудь подобного. Потому что – странная закономерность: чем проще и неприхотливее был окружающий быт, тем лучше я себя чувствовала физически и морально, и тем легче складывались мои отношения с людьми.