Притча о растоптанной розе

... Мы целый день гуляли в Парке культуры имени Горького, ката­лись на карусели и на Чертовом колесе, ели горячие шпикачки в ка­фе под полотняным навесом. Распускалась сирень, от Москвы-реки дул весенний, но довольно пронзительный ветер. В аллеях, подальше от реки и аттракционов, было теплее, малолюднее, пахло майской отогретой землей. И в какой-то момент я окончательно решила: се­годня. Родители на даче, квартира пустая. Когда-нибудь  э т о  все равно должно произойти. У Ёлки это уже произошло. а она на полгода моложе меня. Мама как чувствует - последнее время твер­дит, что я "сплю и вижу" лишиться  самого дорогого, что у меня есть.
- И вовсе нет! - отрицала я. - А если бы даже да! Подумаешь, самое дорогое! Это в ваше время!
Нет, не подумаешь! - волновалась мама. - Не подумаешь!
 Она рассказала мне притчу о розе, которая пленяла все взоры своей красотой, а потом кто-то сорвал ее, понюхал и бросил на тротуар. И хотя она все еще свежа и красива, но вряд ли прекрас­ный принц, которого эта роза трепетно ждала, поднимет ее, побы­вавшую в чужих руках, с тротуара.
- Чушь на постном масле, - заявила я, хотя старомодная алле­гория отозвалась во мне едва слышной тревогой.
- Ну, смотри, тебе жить, - сказала мама. - Главное, чтобы ты его любила.
Вот это и тревожило.  Люблю ли я его? Как понять? Я к нему  и с п ы т ы в а ю.  Но любовь ли это? А может быть, как раз после э т о г о  полюблю? Ёлка говорит, что у нее с Лёнькой именно так и было. Странно. И жутко интересно.
То, что я к нему испытываю, и то, что вот уже несколько ме­сяцев происходит между нами - не похоже на мои прежние полудетс­кие умозрительные влюбленности, или на участившиеся в последний год ухаживания мальчишек с приглашениями в театр, прогулками и робкими касаниями, или уж, самое крайнее - поцелуями, как с Дим­кой летом в Гаграх. Но осенью в Москве Димка стал мне не интере­сен, потому что в моей жизни появился он, Игорь.
Мы познакомились с ним на вечере поэзии в моей библиотеке. Приглашенные студенты Литературного института читали стихи. Одного из студентов представили торжест­веннее, чем двух других: его стихи были опубликованы в недавно вышедшем и сразу ставшим нарасхват альманахе "День поэзии- 1956 год". Ко­нечно, альманах стал знаменит не из-за его стихов, а потому что в те годы интерес к поэзии был огромен, а тут были собраны многие набирающие известность молодые поэты, и старые, забытые, и те, кого долгие годы замалчивали. Тем более почетно было попасть в такую компанию. На мягкой мор­ковного цвета обложке альманаха были отпечатаны факсимильные рос­писи всех ныне здравствующих авторов, и среди них - его роспись, молодого поэта Игоря Ш.
Свое выступление он начал с короткой справки о себе: вырос в Одессе, до поступления в Литературный институт три года "ходил мотористом" на одном из китобойных кораблей флотилии "Слава", бы­вал в "кругосветках". Потом он читал свои стихи из цикла "Стоянка в Кейптауне".
О, нахлыв детского восторга перед всем морским! "В Кейптаун­ском порту, с пробоиной в борту..." "Ты ж одессит, Мишка, а это значит..." "Белый бриг, наполненный дарами приводил суровый капи­тан..." О!
Он был невысок, коренаст, с рыжеватыми, чем-то примазанными, чтобы плотно лежали, волосами, с близко к носу посаженными мелкова­тыми глазами. Но ореол моряка и поэта, стильная курточка со значком мастера спорта делали его в моих глазах неотразимым как героя романа Джека Лондона.
После выступлений были танцы, он пригласил меня и не отпус­кал весь вечер. Он сразу взял со мной тон насмешливого превос­ходства. Я таяла в его сильных мужских объятиях. Когда вечер кон­чился, он проводил меня до самого дома и пригласил назавтра в ЦДЛ на обсуждение новой поэмы Кирсанова. По дороге, чтобы сделать ему приятное, я сказала, что он похож на Мартина Идена. Он, однако, не воспринял это лестное для него сравнение, так как не читал романа. Кроме того, месяца через два после нашего знакомства выяснилось, что он вообще никакой не моряк и не "ходил мотористом" ни в какой Кейптаун. Мир тесен, мать Михаила Абрамовича Червинского, папино­го соавтора, жила в Одессе на Малой Арнаутской улице, в одном до­ме с его родителями. И она рассказала, что "Гарику", чтобы изба­вить его от службы в армии, родители добыли по блату справку о том, что он служил матросом на китобое, и сплавили его на два го­да во Фрунзе к тете, где он учился в сельхозтехникуме и писал стихи, а потом он с этой справкой и со стихами приехал в Москву и поступил в Литературный институт. А родители тем временем поменя­ли квартиру в Одессе на комнату в Москве и теперь хотят женить сына на порядочной девушке из хорошей семьи.
Мне давно казалось, что он частенько привирает, хотя, надо признать, он довольно ловко играл свою роль бывалого морячка, ходил  вразвалочку,  щеголял  морскими  словечками  и действительно писал стихи на китобойную тему,  уснащая их живыми деталями китобойного быта.  Как я после узнала, информацию он брал из брошюры адмирала Соляника:  подчеркивал в ней разные случаи  и подробности из жизни китов и китобоев,  зарифмовывал их,  заливал сиропом из любви к родным берегам и тоски  по  любимым  женщинам, добавлял чуточку юмора - и получался "поэт со своим голосом", как о нем отозвался не кто-нибудь, а сам Михаил Светлов. Он тогда уже пробовал писать тексты песен,  искал знакомств с популярными композиторами, решив, что этот жанр ему больше всего подходит.
Конечно, открывшаяся истина очень огорчила меня, нарушив гармонию созданного образа, содрав с него романтическую позолоту, но, видно, пришло время любви, и чтобы сохранить хотя бы ее иллю­зию, я прогоняла мысль о вульгарном карьеризме, оправдывая его измышления затянувшимся мальчишеством, детской склонностью к фан­тазиям. И сама будто вступила в игру, где можно верить в самолет из стульев и любить куклу-урода.
Чувственность оглушала, но не ослепляла, я замечала и его убогое косноязычие, когда он, горячась и чуть ли не вступая в драку, пытался доказать что-нибудь более подкованному собеседнику, и то, что свое невежество он выдавал чуть ли не за кредо ("Понимаешь, рыжая, чем больше читаешь,  тем больше теряешь собственный  свежий взгляд"). Меня озадачивали (но чем-то и нравились) его уличные манеры одесской шпаны, его вульгарные шуточки... Нет, он был далеко не Мартин Иден. А вот я, интеллигенточка из состоятельной семьи,  пожалуй,  была  чем-то похожа на Руфь Морз, хотя бы тем, что меня, как и ее, одновременно тянуло к нему и от­талкивало. Что-то было для меня извращенно-притягательное в хамо­вато-покровительственном его обращении со мной,  в  том,  что  он мог, в ответ на какую-нибудь мою насмешку, вспыхнув, дать мне оп­леуху, в его любовном натиске,  которому я не слишком противи­лась. Он,  однако,  при всей своей активности, не так уж и добивался полной близости.  Он хотел на  мне  жениться,  чтобы  по-честному "войти в семью".  Но вот как раз замуж меня не тянуло. Мне нравились любовные коллизии, рискованные объятия, примирения после ссор - вся эта любовная мура. А замужество - не мура, это я осознавала своим ин­фантильным умом. Женятся, когда любят и верят, и не могут друг без друга, а я никак не могла решить, люблю или нет, нужен ли он мне, и уж точно - не верила, хотя очень хотелось верить. Поэтому я тянула, говорила то "да", то "нет". Он настаивал, произносил с надрывом: "Я так больше не могу, рыжая!" В общем, давил на психи­ку. Нужно было на что-то решаться…
  Вдруг он увидел на аллее своего приятеля, идущего нам навстречу, и быстрым движением прикрыл ладонью значок масте­ра спорта. И пока разговаривал с приятелем, продолжал прикрывать значок. А в какой-то момент разговора медленно опустил руку, взглядом прося того не задавать вопросов по поводу значка. Такая понятная и простительная просьба - не мешать выхваляться перед девушкой. Приятель  едва  заметно усмехнулся,  еще одна иллюзия с тихим звоном разбилась,  я выпила до капли и эту рюмку  стыда  за своего спутника.  Но я уже решилась. Странно было идти по аллее и знать, что сегодня, и уже скоро э т о  случится, и что он об этом еще не догадывается.
Мы пришли в нашу пустую квартиру.  Еще не стемнело, и я за­дернула шторы в кабинете,  где стояла широкая тахта. Шторы от­дувало ветром, и было видно и слышно как со своего балкона Катя Синельникова переговаривается с Цецилией Львовной Мансуровой,  как внизу, во дворе, домработница Антокольских Варя оповещает дом:  "В  угловом баранину дають!"  Это был мой с детства мир,  мои соседи,  воздух моей жизни,  а он тут был инороден как собака, забежавшая в чужой двор.
... Кажется, он почувствовал интуицией опытного мужчины, что сегодня - не так, как раньше, когда любовная игра доходила до предела дозволенного, и дальше хода не было. Я тряслась от страха так, что зубы стучали.
Он отнесся к моему страху с пониманием, даже с одобрением, так как это мое поведение лишний раз свидетельствовало о том, что самое дорогое,  что у меня есть,  всё еще при мне. А это было важно, в  свете  его  предстоящей женитьбы на порядочной девушке.
Поскольку я, по причине своей порядочности, не в силах была проя­вить никакой инициативы, он сам позаботился расстегнуть на мне и стянуть с меня всё, что требуется, а потом, очевидно, желая пси­хологически облегчить мне переход в новое состояние, дружески по­советовал:
- Ты зажмурься и представь себе, что ты партизанка на допро­се.
Образ тут же всосался воображением, и я, уже не трясущаяся, а одеревеневшая от деловито-бесстыдных телодвижений моего соу­частника, так не похожих на его прежние нежно-страстные объятия, от его хлопотливо-откровенного копошения, а потом грубого вторже­ния в меня омерзительного предмета, пригвождаемая этим предметом к окровавленной простыне ритмичными толчками, не в силах убежать от этой жути, убежала в образ мученицы-партизанки, и, сжав зубы, дотерпела пытку. Надо, однако, отметить, что при всем своем стра­хе и омерзении я, как бы со стороны, с некоей циничной отрешен­ностью отмечала все комические и непристойные детали, чтобы на­завтра "обсосать" их с Маринкой.
Что и произошло вечером следующего дня, и моя двоюродная младшая сестра жадно внимала моему подробному рассказу, который как-то сам собой из драматического низвелся до комедийно­го, и вскоре мы обе заходились в приступах истерического смеха, отнюдь при этом не подвергая сомнению всю серьезность случившего­ся со мной. А когда мною была упомянута несчастная роза, попавшая в плен и приколоченная к тротуару пневматическим молотом, Маринка от хохота едва не обмочила трусы и рухнула с тахты, на которой мы с ней катались, и где вчера имело место столь значительное в моей жизни событие.