В «Вечерней Москве» дела обстояли неплохо. Тираж продолжал расти, настроение было хорошее. «Вечерка» активно влияла не только на общественное мнение, но и на органы власти. Под постоянным прицелом были бюрократы, бездельники, хапуги. В те времена с печатью считались, к ее слову прислушивались — не то что сейчас, когда газета может опубликовать острый разоблачительный материал, привести неопровержимые факты — и ничего, никто не реагирует. Повторюсь: в 90-е годы общество добилось свободы печати, а власти — свободы… от печати. Ныне же предпринимаются попытки вновь накинуть узду на неугодных журналистов, особенно телевизионщиков, создать всякие наблюдательные советы, восстановив тем самым цензуру.
Но тогда, в те прошлые годы, мы, даже не мечтая о свободе печати, все же умудрялись кое-чего добиваться. А что может быть прекраснее для газетчика, чем сознание, что ты влияешь на жизнь, что может быть прекраснее для редактора, чем длинные очереди к газетным киоскам за твоим детищем!
Редактора «Вечерки» приглашали на все театральные премьеры, концерты, выставки художников, на приемы в иностранных посольствах. Довольно быстро я стал «невестой на выданье»: то меня пригласил пойти к нему замом главный редактор «Известий», знаменитый журналист и зять Хрущева Алексей Иванович Аджубей, то мне предложили пост заместителя председателя Государственного комитета по телевидению и радиовещанию. Но я отказывался, предпочитая оставаться в своей любимой «Вечерке».
И вдруг звонок главного редактора «Литературной газеты» Чаковского: «Не можете ли заехать на пятнадцать минут?». «Чего ради!» — подумал я. О Чаковском я знал, что это средний писатель, автор неплохой повести о блокаде Ленинграда; знал, что он вечно курит вонючие сигары, бриолинит волосы и очень сутулится. А отношение к «Литгазете» было у меня едва ли не презрительное: ведомственное издание Союза писателей с ничтожным тиражом в Москве. В «Вечерке», всегда гнавшейся за оперативностью, я ввел правило: если какая-нибудь центральная газета раньше нас даст важную информацию о московской жизни, заведующий отделом, прозевавший новость, наказывался. На «Литгазету» это правило не распространялось, нас она почти никогда не опережала, а если даже и давала первой интересную информацию, то кто же ее читал…
Чаковский был значительно старше меня, и элементарная вежливость заставила поехать к нему. Я вошел в огромный кабинет, пропахший сигарным дымом.
— Вот почитайте два документа, а потом поговорим, — сказал Чаковский после приветствия.
Первым была его записка в ЦК. Редакция предлагала преобразовать «Литгазету» в еженедельное шестнадцатистраничное издание нового типа, с тем чтобы оно освещало важнейшие проблемы духовной жизни общества и могло при этом выражать и неофициальную точку зрения.
Как утверждают, первоначально это была идея Сталина. В конце 40-х годов, когда разгорелась «холодная война», «Литгазета» стала печатать забористые статьи на международные темы, вроде знаменитого фельетона под заголовком (если не ошибаюсь) «Политик в коротких штанишках» — о президенте США Гарри Трумэне. Когда соответствующее посольство обращалось с протестом в МИД, там отвечали: «Литгазета» — неофициальное издание, выражающее точку зрения советской общественности, а в СССР — свобода печати, ничего поделать не можем. После смерти Сталина газета постепенно утрачивала свой полемический пыл.
Записка Чаковского выглядела весьма убедительно. Он вообще был мастер сочинять такие документы, в чем я не раз убеждался в последующие годы, у него был острый политический нюх. К тому времени, к середине 1966-го, хрущевская оттепель, не превратившись, вопреки страхам партократов, в половодье, почти сошла на нет, и Брежневу требовалась хотя бы какая-то видимость «свободной», либеральной прессы. Словом, Чаковский попал в «яблочко». Вторым документом, который он передал мне, было решение Политбюро ЦК, одобрявшее предложение редакции.
— Прочитал, очень интересно… — сказал я.
— Предлагаю вам стать моим первым заместителем и вместе создать такую газету.
Я не раздумывал ни минуты:
— Согласен! Но учтите, что я привык к самостоятельности.
Он усмехнулся:
— Будете самостоятельным… Вам передается вся полнота власти, вы еще попросите меня забрать хотя бы ее часть. Можете увольнять кого хотите, принимать на работу кого хотите. Под реорганизацию можно все списать. А пока что пишите проект постановления секретариата ЦК о вашем назначении. С Демичевым согласовано…
Когда Демичеву, бывшему в то время секретарем ЦК по идеологии, предложили мою кандидатуру на роль первого зама главного редактора «ЛГ», он тут же дал согласие, обронив всего два слова: «Толковый работник». А «толковый» сразу же сделал ошибку, не поинтересовавшись, есть ли в штатном расписании «Литгазеты» должность первого зама. Ее не было. Была — просто зама.
И хотя в решении секретариата ЦК я был назван первым, зарплату получал, как и остальные замы. Только спустя тринадцать лет в штатное расписание ввели должность первого, и я стал получать не 400, а 430 рублей, хотя все эти годы вез два воза — свой и, зачастую, Чаковского, который отсутствовал в редакции в среднем по семь месяцев в году: три месяца — положенный отпуск секретаря правления Союза писателей СССР, еще три месяца — творческий отпуск за свой счет, минимум месяц — депутатские поездки к избирателям в Мордовию и заграничные командировки. Но все это — потом.
А пока что на другой день после моего прихода в «ЛГ» Александр Борисович преспокойненько отправился в отпуск…
