Абсолютно голые, мы стояли в очереди, резво продвигающейся вперед. Очередь пересекала гулкий зал с покрытым плиткой полом и упиралась в солдатика, сидевшего на табуретке. В ногах у солдатика располагалась жестяная банная шайка с мутной жидкостью, распространявшей запах хлорки; рукой он сжимал полуметровую палку с болтающимся на ее конце мочалом. При подходе очередного призывника солдатик, предварительно окунув доверенный ему инструмент в раствор, уныло и безучастно совершал три простых движения: два – в направлении подмышек и одно – между ног. После дезинфицирующей процедуры подостывший народ устремлялся в противоположный конец зала, где из труб, изображавших душ, хлестала вода – холодная водопроводная вода. Ощущения, связанные с последним обстоятельством, в какой-то мере компенсировались горячим желанием избавиться от остатков общественной жидкости. Нашу одежду тем временем обработали паром. Одежде повезло больше.
В одно из последних посещений военкомата я был официально извещен, что через пару недель мне надлежит приступить к исполнению почетного долга советского гражданина. Из-за пары диоптрий почет меня ожидал непременно где-то много севернее постоянного места жительства и в стройбате. Профессия строителя, при всей заманчивости освоения ее в северных широтах, значительно расходилась с программой физмата, на который я к этому времени поступил. Поэтому было логичным поинтересоваться, нельзя ли исполнить долг без ущерба для родины, но чуть ближе к теоретическому курсу.
Неожиданно оказалось, что можно. Но тогда послезавтра. Если да, то буду служить в войсках ПВО, при самолетах.
Сколько себя помню, самолеты привлекали мое внимание не меньше, чем паровозы и соседские девчонки. МиГи – пятнадцатые и семнадцатые – с ревом носились прямо над центром города. Часто красиво ходили парами или звеньями по три, доводя этим количество шума на душу рижского населения до уровня, который не могла обеспечить контора, так яростно гонявшая в Спилве авиадвигатели, что гудело на всю Ригу. Гнездились МиГи неподалеку – в Румбуле. Все чаще ощутимо бабахало – это появились девятнадцатые, и пилоты осваивали сверхзвук, или, как писали труженики пера, «преодолевали звуковой барьер». Хоть это и происходило где-то в заоблачной выси, но стекла в окнах дрожали, а бабули вздрагивали.
Не могу в этом месте не отвлечься. В момент бабаха никто ничего не преодолевает – уже все преодолено. «Взрыв» в момент преодоления звукового барьера – это из той же оперы, что и популярное в романах «скрипнули тормоза, и машина рванула с места». Машину, у которой при старте скрипят тормоза, надо срочно в ремонт. Любой мешок с картошкой, запусти его мимо вас на скорости больше звуковой, даст по ушам тянущейся за ним плотной воздушной пленкой – ударной звуковой волной. Образуется она как раз потому, что звук от такого лихого предмета отстает. А развей стальная птица 2000 км/час над головами противника, результатом, без выбитых напрочь окон и развалившихся нужников, получился бы обалдевший, совершенно глухой личный состав. Но над мирной Ригой и ее окрестностями истребители делали свое громкое дело очень высоко, поэтому ни бабулям, ни нужникам ничего существенного не грозило.
Громыхало и бабахало практически над всей Латвией. К середине восьмидесятых годов (что, конечно, не середина шестидесятых, о которых здесь идет речь, но все же) на территории ЛССР было около тридцати аэродромов, не считая лужаек для планеров. Не со всех, разумеется, взлетали истребители и бомбовозы, но на нашу скромную территорию хватало и тех семи-девяти, с которых взлетали. Самолеты, поднимавшиеся с Румбулы, при всем желании не могли миновать Ригу. В семидесятых один из них, заходя на посадку, нырнул в Даугаву почти напротив перекрестка Maskavas и Prūšu. При этом доподлинно известно, что один пилот из двух, находящихся в кабине (это была спарка МиГ-21У) успешно приземлился на парашюте. Это просто видели. Второго не видел никто, а официально вообще ничего не случилось.
Над Рижским заливом летали и МиГи, и казавшиеся мне тогда необычными и загадочными легкие фронтовые бомбардировщики Ил-28 – реактивные, но с прямым, а не стреловидным крылом. Последние, кстати, базировались в Скулте на месте теперешнего аэропорта «Рига».
Иногда прямо на наших глазах довольно близко от берега проводились учебные стрельбы. Тихоходный самолетик тащил на тросе длинную «колбасу», в которую истребители палили очередями из авиапушек. Однажды снаряд перебил трос и «колбаса» на наших, мальчишек, глазах плюхнулась в море. Кое-кто из отдыхающих даже бросился за ней вплавь.
Как-то двухмоторный Ил-14 пролетел над пляжем так низко, что, казалось, было видно каждую заклепку на необъятном серебристом корпусе. Со смешанным чувством тревоги и восторга смотрел я снизу на это чудо.
А черные немецко-фашистские «этажерки» (почему-то именно «этажерки», то есть, бипланы) мерещились по ночам. Падая с небес, огромные и страшные, они застревали между домами и заставляли в ужасе просыпаться.
По всему поэтому я, несмотря на невероятно близкое послезавтра, выбрал альтернативный самолетный вариант. (Забавно, что в свое время при попытке поступить в Рижский институт гражданской авиации меня безоговорочно выбраковали из-за той же пары диоптрий, как будто не готовили там всего-навсего мирных наземных инженеров).
Итак, 14 ноября 1964 года, сказав дома «Пока!», я двинулся в военкомат Кировского района – он был на Tērbatas (по-тогдашнему P.Stučkas), в нашем же квартале. Перед отправкой в армию ребята, прощаясь с друзьями, подругами и прошлой жизнью, пили минимум три дня. Столько же – вернувшись. Я этого не делал бы в любом случае, но в данном не успел завершить даже самое необходимое.
В военкомате оживленно завидовали плоскостопым и меньше – писающим под себя, активно обсуждали количество зубов и пальцев, при котором не брали, делились советом, как курить шелк, чтобы угробить легкие. Я тоже искал выходы до последнего, но безвозвратно уродовать организм не собирался. Кстати, как и те, кто все это обсуждал лишь за считанные минуты до отправки в неизвестное.
Нас постригли наголо.
Подобно колонне беспризорников из фильмов про Макаренко мы под присмотром военных, с картонными чемоданчиками, многие в обносках, чтоб потом не жалко выбросить, дошли до остановки 4-го трамвая у перекрестка Stabu и Čaka (Фр.Энгельса и Суворова). Потом по узехонькой улице Авоту, по которой трамваи ходили со времен Республики Вороньей улицы и на которой, со временем увеличившись в размерах, смотрелись уже совсем, как седло на котенке, доехали до кольца у Grīziņkalns (Парк 1905 года).
Места, вроде, знакомые: зимой мы по этому парку бегали, занимаясь в спортшколе «Даугава». А тут оказалось, что совсем рядом с ним тюрьма не тюрьма – камер не видать, но и на дом отдыха тоже не похоже. В этом заведении и совершался ритуал с хлорированным мочалом.
По периметру двора прохаживались несграбные и серые, как воплощение ноября, солдаты с винтовками Мосина. По ту сторону забора толпились, тщетно подпрыгивали, кричали, переговаривались, что-то пытались перекидывать через забор матери, приятели и подруги. В большом помещении вдоль деревянных нар уныло шатались призывники, сбиваясь в кучки по интересам; там-сям офицеры конфисковывали алкоголь. Один из них демонстрировал разрезанный вдоль кирпич черного хлеба с углублением в форме поллитровки. Отбирали ножи и работал карцер. Спали на собственных вещах: у кого ушанка толще – у того подушка мягче.
Среди всего этого разгильдяйства выделялся статный и подтянутый S. из нашего военкомата, тут же определенный начальством в старшие. S. был бодр, улыбчив и угощал конфетками.
То, что это был распределитель для новобранцев, стало ясно сразу же, но узнать побольше о таком ничем не примечательном со стороны и, тем не менее, примечательном объекте долго не удавалось. Где же мы тогда оказались? Первой была мысль о возможном спецприемнике на территории Рижского централа у Вагонного парка, но до него шагать в три раза дольше.
Кое-что выяснилось много позже, когда не стало ни того объекта, ни той армии, но появились подробные карты и интернет. В годы довоенной республики на Pērnavas 25/29 (или 27/29), что в квартале между Пернавас, Ата, Рудольфа и железной дорогой, располагались казармы Пятого Цесисского пехотного полка. Сначала полк воевал с Бермонтом, а потом Бермонт отправился в Германию, а полк вошел в состав Рижского гарнизона.
С 1941 года роль объекта круто поменялась: гитлеровцы устроили в нем Центральный распределительный лагерь советских военнопленных Stalag 350. Это из него пленных отправляли в окрестности Саласпилса. В бывшее место расположения первого из трех отделений лагеря (если так можно назвать участок, в котором пленных держали под открытым небом) теперь около православной церкви упирается ул. Энергетиков.
То, что удалось прочитать про последующие советские годы, выглядит скромно: «После Второй мировой войны казармы использовались для нужд Красной Армии». Бродя по распределителю, я, в силу полного незнания всего этого, никаких аналогий по поводу нужд и их реализации в двух армиях-антагонистах, естественно, не проводил и не мог проводить. Это, сэкономив не только на нарах, но и на самой функции казарм, сделали без меня. Я же, томясь ожиданием последующих событий, рассуждал о многозначности понятий долга и почета, открывшейся в новой реальности.
За год-два до описываемых событий нас, школьников, водили на экскурсию в казармы на Кр.Барона. По-моему, как раз в то здание справа от Дома спорта «Даугава», где сейчас Полиция безопасности. Чтобы, так сказать, ознакомиться с бытом, прежде чем приступить. Там, правда, жили не солдаты срочной службы, которыми нам предстояло стать, а курсанты. Все чистенько и аккуратненько, но особо в памяти отметилась столовая. За столиками на четверых, покрытыми белыми скатертями, еще никого не было, но сами столики уже были накрыты. Тарелочки, ложечки, вилочки и – по тортику. Тоже по одному на четверых. Мы обрадовались, но нам объяснили, что тортики не нам и не каждый день. Это у кого-то день рождения. А так – просто обед из трех блюд. Но все равно в армии было хорошо.
