Вы не знаете Франции: европейская Франция – малый кусочек, отросток гигантского тела, лежащего в Африке, – малый кусочек, закинутый как попало в Европу, отломанный кручами Гибралтара; и – брошенный: за Испанию. Знаю наверное я: никогда не пришло вам на ум точно вымерить Францию; вымерил я – отношенье ее европейских частей к африканским за вычетом Мадагаскара (размер мне его не отчетлив) равняется дроби 1/22.
Марокко, Алжир и Тунис открывают вам мало известную Францию; и – пространства косматых, разлапых лесов, уходящих к экватору, завершают ту Францию; невероятно раздутое тело желтеет раздутым своим животом – сахарийским бельмом; вся Сахара есть Франция; за Сахарою – Франция; эти Франции – кипень горластых, цветных, беспокойных народностей: толоко толков и морок цветов: – туареги, арабы; и – негры, и – негры, и – негры; становища негров с остатками черной культуры, великолепной, создавшей высокие памятники литературы, – становища негров, живущих в сплошной некультурице; разнообразие негритянских племен: дикари в ярких перьях; и дикари в перьях страусовых, покрытые шкурами; и достойные, смелые тимбуктукцы: все отродия цветокожих метежутся громкою жизнью, сочатся, клокочут в артериях организма страны, привлекая кровь нации из головы, европейской и знаемой Франции, – в ее черное африканское сердце; за Францию, – ту, которую знаем, – мне страшно; теперь еще время отлива (от головы национального организма к желудку) всех соков страны: надо ей беспрепятственно переварить то огромное тело, которое поглотила она – т. е. двадцать две Франции, чтобы стать после кровного усвоения Африки – 1/22-ою себя самое, я боюсь – будет час; кровь с огромною силой прильет к голове организма французской Европы, – кровь черная: миллионами негров, мулатов вдруг хлынет в Париж, Марсель, Гавр, Лион, – Африка, так, что жилы страны разорвутся, под мощным напором; и европейскую Францию быстро постигнет удар: почернеет ее голова; и в XXIII столетии будет Париж переполнен курчавыми толпами черных «чертей»: парижан!
Завоевание Францией Африки как-то мы все проглядели; об оккупации марокканских провинций мы только что прочитали в газетах[1]; Марокко же – малый кусочек земли по сравненью с пространством тропической Франции; собственно говоря: центр ее не в главе, а – в ногах; голова – истончается (прекращенье рождений): худеет, худеет, худеет она; все-то пухнут и пухнут, чернея, французские ноги; такая распухлость – болезнь: элефантиазис (так кажется).
Бедная Франция!
Вот – Марокко, Алжир и Тунис; вот Нигерия, Сенегал и Гвинея; вот – грудь, а вот – ноги, меж ними – широкий живот: то – Сахара; знаете расстояние от руки до ноги современной «француженки»; от Алжира до… скажем, Луанго; я – вымерил: расстояние от Алжира до этого пункта равно расстоянию от Москвы и до Лондона; расстояние крайних точек ее поперечника (в талии) – от Сен-Луки до египетского Судана, опять-таки приблизительно, есть расстояние от Москвы и до Лондона; у миниатюрной «француженки», надо признаться – не очень-то тонкая талия; Франция быстро толстеет, она – негритянка; не гальский петух ее символ; и – не кадриль ее танец, скорей ее символ – жираф; ее танец – канкан; и не надо быть тонким провидцем, чтоб внятно понять: уже даже в XX столетии в тонкие звуки «рояльной» культуры Европы войдет глухо-дикий рыдающий звук барабана, там-тама; «ля-ля» превратится в звук: «бум». И забумкает звуком «бум-бума» пространства Европы.
О, бедная Франция!
Африканскую Францию ныне слагают – во-первых, трехцветие берберийских культур: то – Марокко, Алжир и Тунис: европейская Франция – треть их тел; далее следует – грозный Туат и Сахара (равны восьми – «Франциям»); ниже – снова три «Франции»: Сенегал и Гвинея, а Дагомея, слоновое побережье, опять-таки превышает размерами европейскую Францию; кажется, что Нигерия составляет две Франции; около четырех их составят: Убанг, Габон, Среднее Конго и земли бегущие по направлению к востоку от озера Чад до – Эль-Фашери и Бахр-Эль-Газаля. Так 22 Франции составляется вместо одной; судьба Франции ужасает меня; иль она – механически нагроможденная глыба: колосс глиноногий, который рассыплется скоро (не может не рухнуть он); Францию очень скоро постигнет удар в этом случае; и – мне жалко ее; если ж Франция есть организм, а не двадцать две «Франции» плюс «европейская» Франция, то – вдвойне ее жалко; ведь белая кожа культуры обварится в африканском котле, почернеет зловеще ожогами негрской культуры.
Да, да, – во второй половине истекшего века тишайше свершалось завоевание знаемой Францией двадцати двух незнаемых Франций, пока пребывающих в подсознаньи французов, но обещающих всплыть очень скоро в «мулатских» произведениях ново-французской культуры, уже выявляющей вкус «Oriental» и «Arabe» – начиная с Гонкуров, Барбье д'Орвельи, Маллармэ и Рембо до Гогена, Клоделя и прочих пророков «мулата» в французе[2]. Завоевание Францией двадцати двух своих «Франций» есть, собственно говоря, завоеванье Нигерией, Дагомеей и Конго – старинной Европы; Европа – «юнеет»: Европа – «мулатится», собираясь «онегриться»[3]; пока еще что только милые негритенки – апаши шалят себе в древнем Париже; и то ли еще мы увидим – в текущем столетии: вероятно, увидим мы скоро оазис Сахары – «юнеющей» Франции – в городских, крупных центрах: в Париже, в Марселе, в Лионе, в Бордо; вероятно, бэбэ, именуемые апашами, пожелают продеть себе кольца в носы и облечься, согласно инстинкту, в звериные шкуры; и, может быть, разовьются в песчаный оазис – со скачущим туарегом, фалангой и коброю.
Бедная переглотавшая Франция, обреченная быстро свариться в наглотанных «Франциях».
В плодоносных лучах и тропических жарких лесах пока что закипает стремительно цивилизация будущей Франции; появляются неофранцузы среди нигерийцев, и зреет Нигерия в сердце француженки; множатся быстро полки сенегальских стрелков, составляющих, может быть, наиболее верную, храбрую часть вырастающей армии, угрожающих в будущем африканским колониям Англии, не умеющей взяться за души суданцев; я знаю наверное: в будущей европейской войне негритянская армия будет оплотом французов. Мы ахнем!
Порой нелегко доставалось французам завоевание Африки: кровь проливалась рекою и битвы шумели за битвами; а – во французской палате молчали о громе орудий в Нигерии; из боязни, что гром тех орудий пробудит вниманье Германии, или Англии; страх лишиться колоний смыкал очень часто уста депутатов: от правых до левых; мы знали историю министерских скандалов; то все – пузыри, пена, пыль; нам она подносилась охотно французской Палатой: жемчужины прятались под шумок мимолетных скандалов, пощечин, дуэлей, шантажей. И вот генерал Буланже прогремел на весь мир; этот жалкий «трескун» – знаменитое имя; а Самори (гениальный, отважный стратег), – ну признайтесь: о нем вы что слышали?
Во второй половине истекшего века полки за полками впервые прошли в Сенегал; в восемьдесят третьем году (так недавно еще!) они были у берега Нигера; в это время полковник Делорб взял Баммоко; и – кто знает? А в восемьдесят седьмом – на французов поднялся с востока и юга могущественный негритянский король Самори; и кидал много лет на французов свои чернокожие толпы; о нем не писали в газетах; весь мир говорил: «Буланже, Буланже». И напевали известнейший марш – Буланже; я едал Буланже, испеченного из вкусного мятного теста: то было… в Клину.
Замечательный вождь, – Самори разбивал многократно колонны французов; вот как о нем повествует участник суданских походов[4]: —
– «Самори. Имя это… гремело… в Судане; заслужена слава его; легендарно его появленье; и – эпопея владычества этого деспота… В восемь лет образуется им государство, равное 400.000 кв. километров;… образует громаду. И став победителем, принимается он за реформы». – Баратье нам подробно рисует военные, религиозные и финансовые реформы, произведенные быстро, талантливо среди громов войны, чернокожим политиком; и – говорит:
– «Все усилия Самори устремлялись против нас; в продолжении шестнадцати лет нас держал начеку он; в… сопротивлении отмечаемы два периода: от 1882 до 1886; и – от 1896 до 1898… События показали нам, что Самори вождь народа, стратег и политик»… – Характеризуется первый период упорнейшей франко-негрской войны отобранием у Самори ряда пунктов (Уоссебугу, Сегу, Кониокари, Ниоро); – и завершается этот период: падением Канкана.
Но Самори не сдается: упорно он бьет в стальные заборы французских стрелков чернокожими стаями; одновременно: пытается он в передрягу втравить англичан; его посланцы в Лондоне; и находят они – благосклонность, внимание; но англичане боятся открыто поддерживать черного друга; он чувствуя силу французских штыков, делит надвое армию; и одной половиною отбиваясь от французов, другой покоряет себе ряд племен, их вливает в себя; и – отступая под натиском Франции, не уменьшает пределов возникшего негритянского государства; характеризуя стремительность, ум, дальнозоркость, отвагу упорного чернокожего воина; Баратье называет его:
– «Африканский Наполеон»!
Удивленье французов перед гением «черного» – поневоле наводит на думы: о «черных» во Франции: о их будущей миссии; не мешает задуматься над характером Франции XXI века; субстанция, из которой он с лихорадочной быстротою формирует полки, чтобы их перебросить на север – совсем неизвестна Европе[5]. Недавно в прошедшем году, для угрозы арабам уже переброшено для усмирения Феца – теперь. Это – первое веянье передвиженья на север лавины: дымок над жерлом африканского кратера, непотухшего и собирающегося на нас выбросить свою черную, раскаленную лаву.
Но – Самори?..
Защищаясь, как лев, Самори лихорадочно учреждал в государстве своем арсеналы; шпионы его рассыпались всюду; он – всюду пытался выведать тайны отливки орудий; и пробовал даже их лить. Но французы упорство ломают его; окружив, берут в плен; негритянское государство глотается африканской Францией: а бивавшие европейцев полки африканцев становятся быстро французскою армией. Множество черт возникающей Франции – Франции черных – разбросаны в сочинениях Баратье, Дюбуа[6] и др.
Предоставим же слово полковнику Баратье о недавних врагах своих; о покореньи Судана он вам повествует:
– «Никогда еще не вызывала победа в Европе такого открытого равнодушия; но никогда, может быть, не встречали французы сопротивленья такого в рядах неприятеля; мы нигде не несли таких тяжелых лишений, кровавых потерь, как… в Судане… но с суданскими нашими битвами не считаются как-то. Разве что-либо знают о взятии Уоссебугу, Досегвалы и Диэннеи? Но – следует сохранить для потомства воспоминанье о взятии этих пунктов, во имя и победителей, и – побежденных; боюсь, что слова мои вызовут смех, если прямо скажу: пред героями мы стояли; бившиеся до смерти, – герои… как вожди выше названных городов». – Повествуется далее: – «Лишь попал я в Судан, как молва о сражении при Уоссебугу охватила кольцом меня… от большого селения лишь осталась груда развалин… торчали еще: цитадель, арсенал… следы пламени были единственной памятью о героическом предводителе черных, о Бандиугу-Диара»… Далее, описуется самая бывшая битва: «Уже под напором штыков защищающие переброшены к середине поселка; засели они в стенах строений; и открывали по нашим рядам смертоносный огонь; вот – врываются наши стремительно в гущи дворов: а противники отступают в дома; двери выбиты; никого не осталось; и – режутся в глубине темных комнат; и – штык за штыком вырывается из руки пехотинца; уж круг осажденных сжимается; вождь – посредине его; не сдает он позиции… под развалиной крепости, среди моря огня… предпочел Бандиугу-Диара взорваться с детьми, с негритянскими женами – не согласился на сдачу; в своем героическом порыве, как некий Самсон, колебавший колонны святилища, он под ним схоронил, погибая, врагов… Опаленные взрывом развалины ныне стоят, как… останки… античного мира»[7]…
Вот повесть о взятии Диэннеи:
– «То был первый вечер во взятии приступом Диэннеи. Защитники – пали: никто не остался в живых; всюду, в лужах крови, были трупы… Простерлась над трупами ночь. Часовой, прижимая ружье, цепенел в вершине холма… Вдруг он видит: приподымается тень – там, над трупами. – «Кто ты?» – бросает вопрос он; и – тень отвечает: – «Я вождь Диэннеи: убей меня»! – приближается, и, показав на ружье, говорит: – «Я – начальник: убей же меня»! – Но часовой отрицательно начинает качать головой… стрелять не имеет он права (ведь выстрел среди ночи – тревога). И – часовой отвечает: – «Ложись: не имею я права стрелять»!
Но побежденный начальник погибнувших войск Диэннеи опять его просит: – «Убей меня!» – И часовой отвечает: – «Постой». – Он подходит к заснувшим солдатам: и – одного из них будит: – «Возьми свою саблю…» – И оба подходят к начальнику чернокожих; тот – пробует лезвие острой сабли: – «Да – хорошо: так – убей же!» – И вытягивает шею, он падает перед солдатами… И один из солдат отступает на шаг… очень резким движеньем откидывается; свист взлетающей сабли, и – блеск… сабля падает – падает вождь Диэннеи с главой, отделенной наполовину от плеч…»[8] – Я нарочно привел два рассказа; в них масса штрихов, поднимающих перед нами завесу недавнего прошлого: мы читали газеты о прениях во французской Палате; мы знали подробности жизни болтающих там адвокатов; и вороватый мосье Депю-тэ, облекаясь во фрак, с шапо-кляком в руке, полонял наши думы, как… полонял наше сердце подчас генерал Буланже, как пленил он однажды мне детский желудок (ах, мятные пряники клинской лавочки Скокова, изображавшие Буланже. Дети их помнят!). О том, что свершалось воистину с Францией в это время, не знали, конечно, все мы; в это время геройски кидались полки на зубцы крепких стен – Тимбукту, Диэннеи, Канкана; мы знали одно про Канкан: «Это танец! Последнее слово культуры пленительной Франции». И не знали мы вовсе, конечно, – насколько то слово есть слово последнее – Франции, Абеляра, Ришелье, Д'Аламбера, Мольера, Расина; и – прочих французов; и – первое слово (младенческой Франции) будущих Самори, Бандиугу-Диар, и… как бишь их грядущих, имеющих скоро возникнуть во Франции «неофранцузов», – французов с ожогом лица, – образующих негрскою кровью своей – прожег на лице белой, нежной Европы; Европа сгорит, может быть, в динамите тропических стран, ей доставшихся, как наследие от… черта. В том скором, быть может, пожаре, в громах его, не узнаем мы молний, ударивших в тело «французской» Европы. А между тем: отблеск молнии – в звуке «Канкан».
Отблеск молнии – жесты взлетающих ног буржуа депутата: в кафе-кабарэ; эти жесты потом повторялись у нас – среди купчиков; и летучее слово «Канкан» облетело Россию. В Царевококшайске, в Саратове, в Сольвычегодске, в Бугульме наверно плясали Канкан: и – говорили друг другу: «Вот танец-то: одним словом – «Париж». – Может быть, и в Париже так думали: «Наш Paris заострился в Канкане: и fin du siecle заключается в размахавшейся пятке»… – Но эта махавшая пятка не думала вовсе о том, что то – жесты грядущего взрыва во Франции: взрыва коросты «белых» французов во взрыве взлетающих и махающих пятками; взрыве «Африки» в старом Париже, неосторожно доверившим стенки желудка, покрытого язвами явства, – двадцати двум проглоченным «Франциям».
Сенегал, Дагомея, Нигерия, может быть, расположатся лагерем, окружая своим чернокожим кольцом укрепленья Парижа, – во Франции; оттого-то рассказы о храбрости сенегальских стрелков, или рассказы о храбрости «Банди-угу-Диара», пестрящие мемуары участников сенегальской, суданской кампаний, – вески, значительны; в них встречает нас яркая характеристика будущих европейских соседей.
Но жест, о котором в наивном восторге наивно гласит Баратье – жест жестокой, взлетающей сабли солдата над бедным героем немой Диэннеи, – тот жест возмутителен; падает сабля, и – «падает вождь… с головой, отделенной наполовину от плеч»… Не Судан ли наш будущий суд: суд над Францией болтунов, буржуа, адвокатов, банкиров, гоняющей броненосцы в Кронштадт, проливающей слезы о милом Эльзасе; и – под шумок опускающей саблю на голову храбреца «pour manger son Cigot»?
Не свершался ли в это мгновенье в Судане суд Божий над Францией?
И, быть может, французский грядущий историк, из черных, – какой-нибудь Ахмет Баба напишет последнее слово; – «Это был вечер по взятии укреплений Парижа. Защитники – пали: никто не остался в живых… простиралась над трупами ночь… Часовой, прижимая ружье, цепенел… Вдруг, он видит, приподымается тень, там, над трупами: – «Кто ты? Скажи!» – «Ле-Франсэ: вождь погибшей прекрасной страны, подарившей Европе Мольера, Вольтера, Дидро, Д'Аламбера, Вэрлэна… Убей же меня…»
Чернокожий стрелок разбудил потихоньку кого-то по имени Бандиугу-Диара: упал Ле-Франсэ, странно вытянув шею; и – сабля блеснула; и Банди-угу-Диара своим лезвием начертал роковую черту на истории Франции»…
Брюссель 912 года
Свободное копирование
