Развитию комплекса чужой девочки способствовала и школа, куда я поступила в 1946 году. В этом году наплыв первоклашек был огромен: пять параллельных классов по сорок с лишним человек. Женская школа №644 в Армянском переулке (в ее дворе снимали "Летят журавли") была добротная, кирпичная, с широкими светлыми коридорами. Почти как в фильмах о школе тех времен типа более поздней (1948) "Первоклассницы". Казалось, что и жизнь в школе будет такой же, как в кино, - "с дружбою, с книгою, с песнею". С любимой первой учительницей...
Но по широким и светлым коридорам шествовала, поджав губы, высокая, худая, с неизменным кружевным воротничком, никогда не улыбавшаяся директриса Ольга Савиновна, внушавшая ужас всем без исключения. И семенила на высоких каблуках маленькая пухленькая завуч, имевшая прозвище Щука - не столько по созвучию слова с ее фамилией - Шукалова, сколько по удивительной способности точным и хищным движением выдергивать из толпы учениц то одну, то другую и устраивать ей страшный публичный разнос с криками и угрозами - во устрашение всем окружающим.
Справедливости ради все же следует отметить, что инициативе кого-то из этих двух руководящих дам мы были обязаны редкой по тем временам демонстрацией кинофильмов в актовом зале школы. И не самых плохих. "Ивана Грозного", например. Или "Пятнадцатилетнего капитана"...
Врезались в память портреты и изречения великих писателей на стенах все тех же коридоров: "Все мы - народ, и всё, что мы делаем, есть дело народное", "Человек - это звучит гордо", "Если враг не сдается, его уничтожают", "Вставайте, цепи разорвите, и злодейской вражьей кровью волю окропите" и рядом с этими патетическими или устрашающими - неуместное "В человеке все должно быть прекрасно...".
А любимую первую учительницу звали Варвара Дзараховна. Это была довольно грузная женщина, гладко причесанная, с неизменным серым вязаным платком на плечах. Наделенная явными организаторскими способностями, она использовала их как на пользу классу, так и для себя лично. Для класса были организованы дополнительные занятия - музыкальные и рукоделия. Музыкальные занятия вела веселая и живая Мария Николаевна, мать Эрки Певзнер. В актовом зале школы мы маршировали под Рондо в турецком стиле Моцарта, разучивали народные танцы и потом выступали с ними на школьных праздниках. На рукоделие я не ходила вследствие патологической к нему неспособности. Но вела кружок мать Лялечки Козловской Серафима Михайловна, урожденная Долгорукова. Разумеется, ни той, ни другой родительнице ничего не платили. Как выяснилось позднее, Дзараховна шантажировала матерей положением их девочек в школе.
Свои визиты в наиболее благополучные семьи нашего класса она использовала в личных целях: собирала себе на подарки к праздникам, занимала деньги, которые никогда не отдавала, как и одолженные книжки, гоняла чаи, даже в ванной мылась. И, конечно, благоволила к дающим.
На мне это отразилось следующим образом.
Меня ей любить было не за что. Мало того, что мама ничего не могла ей дать, но и я в начальной школе и училась неважно (писала чудовищным почерком, уроков не учила, благо маме в голову не приходило проверять мои уроки и вообще влезать в школьные дела), и при этом, главное, смирной не была и вела себя вызывающе. Один раз во время урока вдруг иголку решила у нее попросить (пуговица оторвалась на каком-то важном месте). В другой, не подумав, исправила учительнице неправильно поставленное ударение ...Она, надо сказать, по-русски говорила плохо. Особенно запомнилась одна ее ошибка, когда она читала Пушкина про зиму:
"Пришла, рассыпалась; клоками повисла на суках дубов. Легла волнистыми коврами среди полей, вокруг холмов". В словосочетании "на суках" она ухитрилась поставить ударение на первом слоге, получилось - на сУках...
И потом Варваре Дзараховне было известно, что мой отец сидит. На одном из первых уроков она опрашивала класс про отцов: кто был на фронте, кто где работает и т.д. И всё получалось так, что мой отец ни под какую категорию не попадал. А участвовать-то хотелось. И я тянула, тянула руку, а она все не спрашивала и не спрашивала. Пришлось выкрикивать: "А мой папа в лагере, а мой папа в лагере...". Сочувствия у Варвары Дзараховны это вызвать никак не могло. Своим малолетним воспитанникам она не раз повторяла, что у нас в стране зря сажать не будут, поэтому и адвокаты никому не нужны, никчемная профессия. Как следствие ее воззрений и отношения ко мне, у Варвары Дзараховны сложилась постоянная игра с классом, где мне было отведено особое место.
Посреди урока, чтобы дети расслабились ("Мы писали, мы писали, наши пальчики устали, наши ручки отдохнут и опять писать начнут"), она, приняв выражение лица, обещающее, что сейчас будет смешно, спрашивала у класса: Дети, кто хочет сидеть за одной партой с Евсеенко? Ира Евсеенко была очень славная, добрая девочка, отец ее был нефтяным министром, а у мамы имелась поразившая мое воображение шуба из обезьяны. Весь класс поднимал руки. "А с Наташей Ильиной кто хочет сидеть?" - продолжала учительница. Наташа Ильина была умница, отличница, а папа у нее заведовал отделом в Госплане. Все поднимали руки. Назвав еще пару человек, Варвара Дзараховна делала паузу и потом с заговорщическим видом и с интонацией, заранее исключавшей вариантность ответа, задавала свой коронный вопрос: "А кто хочет сидеть с Фасман?". Это была моя тогдашняя фамилия. Девочки смеялись и прятали руки за спины. Я молча сносила: чужая - так чужая.
Правда, так продолжалось, пока мы чуть не повзрослели, а я не стала хорошо учиться, да еще и на утренниках выступать с художественным чтением.
Однажды в четвертом классе на привычный вопрос, кто хочет со мной сидеть, руки подняли человек десять. Почти акция гражданского неповиновения. У меня появились первые подруги - Нета Костанян, тихая девочка, учившаяся музыке, и Верка Лурье, непокорная, вроде меня.
Вообще школа для меня никаких надежд ("школьные годы чудесные") не оправдала, хотя надеяться я продолжала почти до выпуска. Огромный наш класс ничто не объединяло. Семья каждой девочки выживала по-своему. Бедность была страшная. Однажды я зашла домой уже не помню к кому. Мы тогда легко слонялись и по улицам после уроков, и по домам друг к другу - просто так. Дом, в который я пришла, стоял в Малом Комсомольском (Златоустинском) переулке. Возможно, тот самый дом, что, единственный, уцелел от Златоустинского монастыря, и где были монашеские кельи. Но то, что я увидела в огромном полуподвальном пространстве даже не коммунальной квартиры, а скорее общего вагона, больше всего походило на ночлежку из "На дне" Горького. Занавески, перегородки, копошение человеческих существ и запах нищеты, в котором более всего присутствовало помойное ведро, чтобы не сказать - параша, и очистки от подгнившей картошки. С тех пор я никогда больше туда не заходила.
