С изменениями после общения с двоюродной сестрой Валентиной Елесиной.
Родился я в городе Тобольске. Не волею судьбы, а сознательным выбором моей мамы, которая не захотела тогда, ещё в пору начала освоения космонавтики, чтобы в моих документах было записано в качестве места рождения Северный Казахстан, где проживала она с моим отцом. Про это она мне сама в своё время рассказала, а многое так и остаётся для меня тайной. Много подобных родительских тайн из прошлого от нас скрыто. В детстве и юности на это не обращаешь внимание, а в зрелом возрасте уже не всё спросишь, да и не всё тебе скажут, только остаётся догадываться по обрывкам фраз, по недомолвкам, по реакции на факты уже твоей жизни, какой была молодость у твоих родителей. Опишу тут некоторые фрагменты, которые удерживает моя память.
Батя вышел из донских казаков, а мама родом из Тюменской области. К себе на родину и приехала она специально, чтобы меня родить. Правда, до этого она уже выходила замуж, развестись к тому времени ещё не успела, потому был я записан Верещагиным, и дразнили меня детские годы Верещагой. Но я этого, в силу возраста, не запомнил.
Сама мама родилась под Сургутом, куда после одной из войн вернулся её отец, Елесин Алипий Иванович, проживший недолго. Вскоре он умер от ран, а детям своим, насмотревшись на ужасы войны и сытую жизнь священского сословия, оставил наказ:
- Попам не верьте!
К моменту моего рождения его жена, моя бабушка, Елесина Агафья Павловна, в девичестве Поспелова, жила в городе Тобольске, на улице названной в честь итальянских революционеров, Сакко и Ванцетти. К ней в гости мы и приезжали, на эту улицу, в этот дом. Улица Сакко и Ванцетти расположена в старой части Тобольска, выходит к реке Иртыш. Свернув за угол, по переулку, можно выйти к горе, на которой стоит Тобольский Кремль. К нему можно подняться по дороге, расположенной в стороне, а мы всегда поднимались по длинной деревянной лестнице, с которой открывался вид на старый, деревянный город, и на реку Иртыш.
Мама в молодости была болезненной, потому, забеременев мной, дала обет меня окрестить. Но сделала это, в силу коммунистических особенностей того времени, только через десять лет, тоже здесь, в Тобольске, в храме, который расположен в Тобольском Кремле. В наше интернетное время я легко узнал его название, которое тогда, в силу возраста, не запомнил: Софийско-Успенский собор.
Запомнился тогда железный грохочущий пол, по которому пробежали самые маленькие посетители. Запомнился отчётливо чан, в который поп лил что-то из двух бутылок. Потом меня туда, взяв за шею своей могучей рукой, он несколько раз окунул, понуждая повторять слова, которые текли нескончаемой рекой. Помню, как шёл вслед за попом, крестясь одной рукой, второй держа горящую свечу, болезненно морщась от стекаемого к пальцам горячего воска, одновременно торопясь повторять слова молитвы, плохо видя из-за ухудшавшегося уже тогда зрения, боясь споткнуться на неровном железном полу, пытаясь не отстать от батюшки, громогласно вещающего впереди.
Когда мои мучения закончились, с облегчением отшатнулся от двух старушек, приглашавших нас «откушать куриного супчику», вышел на морозный воздух. Бабушка запахивать висевший после крещения крестик не велела, чтобы народ видел вновь окрещённого. Желая понять, что было проделано и зачем, я спросил:
- А что мне даст это самое крещение?
- Болеть не будешь! – единственно существенное из того, что я тогда запомнил. Запомнил потому, что после прохода по Тобольску с распахнутой грудью заболел ангиной.
Но, это я чуть забежал вперёд. До этого был целый год, когда я учился в первом классе, рядом с Тобольском. Батя тогда нашёл работу за Иртышом, инженером по технике безопасности. Работал он среди вольно живущих заключённых, строивших какое-то предприятие.
Жили мы на левом берегу Иртыша, в одном из двухэтажных домиков, на втором этаже. В школу ходили небольшой детской кучкой за пару километров. Каждый нёс с собой чернильницу-непроливайку, писали тогда красными деревянными ручками, в которые вставлялось металлическое перо, раздвоенное на конце. В чернильницу попадали мухи, разные крошки, которые потом цеплялись к перу и падали на белоснежный тетрадные листы, приводя в полную негодность с таким трудом выписанные каракули! Каждый раз было до слёз обидно.
Мама ходила работать за Иртыш, который, замерзнув, стал вполне надёжным снежным полем, через которое по узким тропинкам народ бежал в Тобольск по своим делам. Иногда мы ходили в гости к бабушке, идя по улицам Тобольска как по глубоким снежным туннелям. Чем больше чистили тротуары от снега, тем выше были вокруг сугробы. Я с высоты своего маленького роста в этих лабиринтах совершенно переставал ориентироваться, уставая ждать, когда же, наконец-то, за очередным поворотом окажутся большие деревянные ворота с дверцей поменьше, встроенной прямо в эти ворота.
Летом, без снега, на деревянных тротуарах были видны старинные монеты, сквозь которые гвозди крепили доски к основанию. Излюбленным занятием детворы было отковыривание этих монет, часто имевших дырки посредине, оставленные при их чеканке. Монетами хвастались, обменивались, но их истинной ценности мы тогда не знали.
