4
После смерти отца я стал серьезнее, угрюмее, молчаливее и, как не просили меня, отказался играть в школьных любительских спектаклях. Учась в двух школах и будучи много занят, я иногда забывался, но еще долго острой горечью пронизывала мысль: "А отца-то нет, умер наш папа".
Но шли дни, и острота горя постепенно стиралась.
Весной, когда окончились занятия в школе, я не поехал в деревню, а поступил на службу в Витебске, в городской отдел благоустройства, которым заведовал Захар Адамович Гоголинский.
Это было первое лето, которое я проводил не в деревне, а в городе. Служил я каким-то писцом или делопроизводителем, записывал бумаги во входящий и исходящий журналы, подшивал их и разносил в другие учреждения. Какую я получал зарплату, не помню; но деньги тогда ничего не стоили, исчислялись они миллионами, и купить на них ничего было нельзя. Зато я имел карточку, по талонам которой выдавалось небольшое количество хлеба, иногда немного крупы, пара коробок спичек или катушка ниток. Это был период так называемого военного коммунизма.
Жили мы с Володей бедно, голодали. Летом садовник Веске, которому мы ничего не платили, выкурил нас из оранжереи. Здесь же рядом во дворе стоял небольшой домик, где жил бывший чиновник Андреев, который до революции ведал канцелярией витебского губернатора. Он и пустил нас в прихожую, небольшую комнатку, где едва помещалась наша общая с братом кровать.
Лето 1920 года было жаркое с частыми грозами и ливнями, по ночам сверкали зарницы. В конце лета я провел две хорошие недели в учебном хозяйстве Лужесно на практике сельскохозяйственных курсов, где мы, курсанты выполняли разные полевые работы, и нас бесплатно кормили.
Осенью в Витебске открылся Сельскохозяйственный институт, и я поступил в него на первый курс агрономического факультета. Я стал учиться одновременно в трех учебных заведениях: в последнем 7-ом классе трудовой школы, на полуторогодичных сельскохозяйственных курсах и в институте. Время дня было предельно занято: утром на Успенской Горке слушаешь лекции в институте, оттуда бежишь на Замковую улицу в школу, а вечером в бывшую семинарию на курсы. Поесть было некогда, да надо сказать, и нечего.
Кроме голода нас еще очень мучил квартирный вопрос. Живя в проходной, мы мешали хозяевам, пользы от нас они никакой не имели и нас начали выживать. Пришлось уйти. Володя служил телеграфистом на почте, и мать его сослуживца пустила нас в свой небольшой домик рядом с железной дорогой, недалеко от Полоцкого базара. С чувством облегчения зимними сумерками перетащили мы свой немудреный скарб на саночках через Западную Двину.
Но прожили мы там не долго, месяца два или три. Хозяйка надеялась, что мы, как сельские жители, будем платить ей за квартиру картошкой, зерном или другими продуктами; но платить было нечем. Мы, да и семья наша в деревне голодали, и вскоре я услышал, как ворчала хозяйка: "Вот, не было бабе заботы, так пустила поросят". Сперва это было ворчанием, косыми взглядами; но вскоре нам было заявлено, чтобы мы искали себе другую квартиру. Это тяготило, мешало учиться, и я ходил подавленный и угнетенный. Начались поиски жилья.
Не помню, кто нам помог, но квартира нашлась. На Воробьевой улице, над оврагом у Чертова Мостика в саду стоял старый, кажется, бесхозный дом, где на верху в мезонине жили две старые девы. На первом этаже этого дома мы с братом и нашли себе пристанище.
Весна 1921 года была особенно голодной. В субботу мы обычно уходили домой в деревню, откуда в понедельник рано утром возвращались в город с буханкой хлеба и картошкой. Однажды я испытывал такой голод, что пробовал варить картофельную кожуру.
Этой весной я окончил сельскохозяйственные курсы и получил аттестат, в котором было написано, что мне присваивается звание техника-агронома. Об этих курсах у меня остались хорошие воспоминания: учиться и работать было весело и интересно, наш дружный коллектив работал в саду Гуревича по набивке парников, обрезке деревьев. Иногда практические работы проходили в Журжево и Лужесно.
