И уехала, одна отправилась в адски трудное путешествие 1942-го года, 17-ти лет, совсем еще девчонкой, без лишней копейки в кармане, но совершенно бесстрашная. Что одной страшно - и в голову не приходило, я и до этого была одна и уже привыкла полагаться на собственные силы в практических делах. В Канаше - жуткая пересадка с ночевкой на заплеванном полу, под головой - чемодан, почти драка при посадке. В Ардатове железнодорожная станция километрах в 10 от города. Приехала я под вечер и пошла пешком, поставив огромный чемодан на плечо. Так и пришла, вызвав крайнее удивление, - не побоялась прийти одна, и чемодан чуть не больше меня.
Ардатов был тихий, зеленый, утопал в садах, стоял на холмах, спускавшихся к большой реке Алатырь. Ни одной мощеной улицы, весной и осенью грязь, ходим в сапогах (я ходила в военных сапогах Димы, они нещадно болтались у меня на ногах, но хорошие были сапоги, хромовые).
Первый опыт жизни у родственников. Мне очень повезло. Руфина Михайловна - одна из двух встреченных мною в жизни истинно и абсолютно добрых женщин. Мужчин абсолютно добрых встретить не довелось! Дочка земской учительницы, всю жизнь трудившейся в Инсаре, недалеко от Ардатова, тоже в Мордовии, она рано вышла замуж и всю жизнь была домашней хозяйкой, преданной женой, кротостью своей смягчала нелегкий характер мужа, мешавший ему уживаться с начальством и определявший их частые переселения. Руфина Михайловна была некрепкого здоровья (у нее бывало нечто вроде эпилептических припадков), но везла воз расширившегося в эвакуации семейства без единого упрека, всегда ровная, спокойная, улыбчивая, кроткая и твердая в одно и то же время. Целый день она сновала по дому, ухватом ворочала чугунки в печи, доила козу, бесконечно чистила картошку, стирала, проверяла Галины уроки и еще ухитрялась много читать - это было любимое ее занятие. Мягкое лицо, уже тогда седина, сутулая фигура, букву р выговаривала еще хуже меня. Интересуется всем на свете, но как-то тихо, ненавязчиво; светится вся тихим спокойным светом. Нельзя себе представить, чтобы Руфочка повела себя нечестно, недостойно или корыстно. Она обязательно должна была быть верующей. Дина говорила мне, что когда-то так и было, но арест любимого брата в 1937 г. и вообще аресты несправедливостью своей отвратили ее якобы от религии. Я в это не верю. Впрочем, обрядов она не соблюдала, икон в доме не было.
Мне чуть-чуть страшно. Как будто то, что я пишу о людях, влияет на их поступки и судьбы. Вспомнила о Вере Ш. и вот после сорока лет молчания она позвонила мне. Написала о детском доме - и вот встреча воспитанников в Шуе. И вот я написала о Руфине Михайловне, а через несколько дней она умерла. Обе истинно добрые женщины, которых я помню, умерли в тяжких страданиях. Руфочке было 85 лет, и она с душевной мукой на пять лет пережила своего милого Янечку, с которым не расставалась, наверное, ни на один день, пережила и сестру Верочку. И вот с ней ушел целый мир, вещно воплотившийся для меня в тесной квартире, которую снимали Прохоровы в большом деревянном, на деревенский лад устроенном доме. Три комнаты, разделенные лишь дверными проемами с занавесками на них, с крошечной кухней, где было столько работы - скучной и тяжкой, которую я никогда не считала своей. Мне, я думаю, было бы тяжело, если бы не доброта Руфочки, смягчавшей все трудное. Мир ее светлой душе...
Что вспоминается об Ардатове? Школа - какая-то ерунда, никакого интереса, кроме того, что нужно же ее кончить. Впервые целовалась с мальчиком-одноклассником, не встреченным никогда больше и оставившем в памяти лишь светлую летнюю ночь, проведенную на высоком крыльце нашего дома в беседах о будущем, а в городском саду играет оркестр и танцы, и мы слышим далекую музыку и забываем (даже и он, которому совсем скоро идти туда, забывает), что где-то далеко идет война, не побеждающая нашей тыловой жалобной молодости. Письма, письма от мамы из лагеря, письма от детдомовских подруг, уже уходящих в прошлое, редкие письма от Рема с фронта. А от Вали нет и никогда не будет, но я все еще жду...
Свободное копирование
