Посвящается моей маме

 Мама собиралась ехать в санаторий. Ей, как «малолетней узнице» (так именовались уже весьма пожилые люди, детьми побывавшие в фашистском концлагере), в канун Дня Победы дали путевку. Санаторий был здесь же в городе на берегу Волги. Она очень радовалась предстоящей возможности отдохнуть и подлечиться. А я обрадовалась, что, наконец-то, отдохну от её бесконечных слёз и жалоб…

 Собиралась она, как всегда, тщательно. Все вещи были выстираны, подштопаны, выглажены. Она любила донашивать мои вещи, и я всегда удивлялась, как она из старой немодной тряпки умудрялась смастерить себе вполне приличный наряд. В отличие от меня она любила шить, вышивать, штопать. И вообще мы с ней были очень разные. Она былая тихая, маленькая, аккуратная. А я была в папу – рослая, своенравная и в меру неряшливая.

 Мы никогда не были с ней близки. Я помню с детства она была всегда грустной и часто плакала. Вместо сказок, которых она не помнила, она постоянно пересказывала мне все ужасы, которые ей пришлось пережить вместе со своей мамой в фашистской оккупации. Она вообще мало что помнила с довоенного детства. Когда началась война ей было 12 лет. Она часто вспоминала и просила найти книжку, которую ей подарили перед самой войной как отличнице после окончания начальной школы, и которую она не успела прочитать. Много позже уже взрослой я нашла её и принесла ей. Это были «Приключения Карика и Вали». Она радовалась как ребёнок. Она очень скучала по своей маме которая осталась в Белоруссии. Папа мой был офицер и мы жили тогда в Казани в военном городке. Я была девочкой хотя впечатлительной, но резвой, поэтому всегда старалась ускользнуть от нее во двор, где было весело и беспечно.

 Мы каждое лето ездили в отпуск к бабушке в Белоруссию. Она жила в маленьком местечке на берегу Западной Двины. Получив нашу телеграмму, бабушка каждый день ходила встречать нас к парому. И только, завидев на другом берегу её сгорбленную фигуру, сидящую на камне-валуне, мама начинала плакать и жалобно причитать: «Мамочка... Мамочка...». Мне было неловко, и я старалась не смотреть, как они со слезами  бросались друг к другу. Я стояла и смотрела в серую прозрачную воду Двины с множеством юрких мальков и вспоминала один эпизод, который мама любила пересказывать.

…Когда немцы летом 1941 года выстроили на берегу Двины все население местечка и стали отбирать из них евреев, которых там было много, то маму, двенадцатилетнюю девочку приняли за еврейку (она была тёмноволосая и кудрявая ). Обезумевшая бабушка бросилась на колени перед фашистом и со слезами, почему-то перейдя на польский язык, в исступлении закричала ему:

- Не, Паночку! Не! То моя цурка! Это она в батьку, он дуже чернявый, у них вся порода такая. Мы – не жиды! Мы – белорусы!
 
Немец, ничего не понимая, с удивлением смотрел на светловолосую и голубоглазую бабушку валявшуюся у него в ногах, но маму всё-таки не забрал. А Соню, ее подружку и соседку, вместе с семьей забрали и в тот же день расстреляли. Мама запомнила последние сонины слова:
- Маня! Загони нашу корову…

 После фашистской карательной операции весной 1943 года они вместе бабушкой оказалась в одном концлагере. Маме было тогда 14 лет, но она выглядела уже вполне взрослой оформившейся девушкой, и поэтому её определили во взрослый трудовой лагерь. Там ей пришлось работать наравне со взрослыми женщинами – копать на передовой окопы и укрепления для немцев. За это время она превратилась в маленькую высохшую старушку: у неё прекратились месячные, на теле появились язвы и перестали виться волосы. Пробыли они в концлагере полтора года и освободили их только осенью 1944 года. Было там много страшного и бесчеловечного, рядом бродила смерть и бабушка, как могла, оберегала маму. Мама рассказывала, что в самые страшные моменты, бабушка закрывала маме глаза платком, прижимала к себе и твердила «Не бойся, Манечка! Я с тобой!».

 После войны мама сильно болела. Её мучила малярия. Потом началась депрессия. Она год лежала и никуда не ходила. Бабушка плакала и молилась за неё. И Господь помог ей в очередной раз. Манечка встала, расцвела и стала красивой застенчивой девушкой. Тут и папа мой объявился. Он был веселый и бравый парень, и ему нравились такие девушки. Он называл её Мария, и мама полюбила его. Они поженились. Через год появилась я. Но ту близость, которую возникла между мамой и бабушкой во время войны, не удалось нарушить никому: ни мне, ни отцу.

 Во время нашего отпуска они всегда были вместе, о чем шептались, обнимались и плакали вместе. Бабушка все время жалела и обнимала мою маму, гладила её по голове, ласково называя "дачушкой" и Манечкой. Меня они не замечали. Я им была не нужна. И я, не сильно переживая по этому поводу, с удовольствием носилась с деревенскими детьми. Отец мой ходил один по своим друзьям, выпивая и вспоминая прошлые годы.

 Бабушка умерла, когда я уже вышла замуж и родила сына. Умерла быстро и тихо от сердечного приступа. Мой отец служил в то время на Камчатке, и мама была с ним. Я на похороны не поехала, не с кем было оставить маленького сына. А мама полетела через всю страну на похороны. Это было в конце ноября. Двина еще не встала. Мама одна на такси доехала до Двины поздно ночью, когда паром уже не ходил, стояла и рыдала на пустынном берегу и звала свою маму. На другом берегу в маленькой хате в гробу лежала моя бабушка и уже ничем не могла помочь своей Манечке. И к ней мама  попала только утром.

Она появилась у меня после похорон и я ее не узнала. Мы с ней не виделись год. Она сразу постарела и была очень тихая. Побыла у нас три дня, молча и безучастно смотрела на внука, почти не разговаривала со мной и улетела опять на Камчатку.

Через три года они с отцом вернулись назад.
А потом случилось плохое. У нее признали рак груди. Я была с ней после операции. Она лежала в палате с другими такими же несчастными женщинами. Многие были моложе ее и мужественно переносили свое несчастье. Одна моя бедная мама стонала и постоянно плакала.

Кончилось это тем, что одна из женщин вызвала меня в коридор и зло мне сказала:
- Успокойте, пожалуйста, свою мать! Она всем уже надоела своим нытьем.
 
Мне стало стыдно за нее. И я довольно резко отчитала её. Операция прошла успешно, но с тех пор она замкнулась, и стала побаиваться меня. Каждое лето она ездила в Белоруссию. Целые дни проводила  на  кладбище, прибирая могилку бабушки и о чём-то беседуя с ней. Ей по-прежнему очень хотелось, чтобы ее жалели, сочувствовали… Это мог сделать один человек на земле – ее мама.

Но в последнее время мы с ней сблизились. Это произошло после смерти отца и моего развода. Мы с ней почти одновременно стали одинокими женщинами. Сначала она сильно плакала и опять жалела себя, причитая: «За что мне такое горе?». Я опять возмущенно обрывала её…

 Надо сказать, что она не всегда была такой плаксой. Она хорошо пела приятным грудным голосом белорусские песни, любила всякие незамысловатые шутки и могла смеяться над ними до слез. В ней вообще осталось много детского - она была проста и бесхитростна. Её любил разыгрывать мой сын и часто подшучивал над её белорусским акцентом.
- Ну як? Ти жива ты, бабка?, - спрашивал он её по телефону.
- Ну так! Жива троху… - охотно подхватывала она.

 Прошло три года. Она немного успокоилась. Стала посещать встречи Общества Малолетних Узников. Нашла там своих земляков. Очень сокрушалась и плакала, когда умирал кто-нибудь из них.
 Очень не любила, когда я куда-нибудь уезжала из города. Жалобно говорила мне:
- Я так боюсь, когда тебя нет! Вдруг я умру, а тебя не будет рядом!
- Ну что ты! Я всегда рядом! – успокаивала я.
……………………………………………………………………………………………….
 Она позвонила мне из санатория через неделю на Пасху и робко пожаловалась:
- Что-то мне плохо, дочка…
- Что случилось?
- Да с сердцем у меня что-то плохо…
- Ладно, я к тебе завтра приеду.
- Не надо не приезжай! Я знаю - тебе некогда, -  опомнилась она.

 Следующий день у меня, действительно, выдался трудным и я уже решила не ехать…  "Она там в окружении врачей", - успокаивала себя я.  Но вдруг, к вечеру я почувствовала  тревогу и решила, всё-таки, съездить. Было уже темно, когда я добралась до санатория. Открыла тяжёлую дверь и зашла в большой холл. Никого, кроме скучающего охранника, в нём не было. Откуда-то  доносилась весёлая музыка.   Узнав на вахте номер палаты, поднялсь на лифте на четвёртый этаж. Открыла дверь и увидела маму, одиноко сидящую на кровати, в моих старых тренировочных штанах и майке с надписью «Happy Life». Увидев меня, она испуганно спросила:

- Ты что так поздно? Что-нибудь случилось?
- Нет, просто по тебе соскучилась! - успокоила я.
- Ой, правда? – обрадовалась она.
 Я присела к ней на кровать и обняла её. Она была бледная и какая-то вялая. Ей только что сделали укол.
- Где твои соседки?
- Они на танцах. – Праздник ведь: Пасха!

Мы с ней немного посидели и договорились, что на 9 мая – её любимый праздник - поедем к отцу на кладбище. Я видела, что ей тяжело сидеть и собралась уходить. Она с трудом встала и проводила меня до лифта. На прощанье мы с ней поцеловались в губы. Они у неё были сухие и горячие. Она обещала позвонить завтра и я уехала. Но тревога не отпускала меня.

Как мы условились, я целый день  ждала её звонка. К вечеру раздался звонок и чужой казенный голос сообщил:

- Ваша мама Шпакова Мария Антоновна умерла час назад в санатории от сердечного приступа.
………………………………………………………………………………………………

Ночь. Холодно. От цветущей за окном черёмухи комната заполнена бледным матовым светом. В гробу в белом платочке лежит  моя мама. Я одна сижу возле неё. У неё чужое, как будто, испуганное лицо. Мне тоже становится страшно. Я осторожно дотрагиваюсь до её холодной маленькой ручки и тихо шепчу: «Не бойся, Манечка! Я с тобой!». И мне кажется, что она меня слышит. Всматриваюсь в её лицо и  вижу,  как она опять виновато  улыбается мне… Я плачу…
Прости меня, мамочка!
 

2006