Саман – глину, смешанную с навозом, - сначала месят ногами, потом – для получения кирпича – орудуют кареткой. Это прямоугольная рама, сделанная плотником по заказу. У кого большая, у кого поменьше. В раму эту натаптывают месиво, затем осторожно выталкивают на траву, чтобы подсохло. Получается саманный кирпич, и испокон веку хата называется саманной. Заботливо хозяева обхаживают такую хатку. Часто белят, голубую каемочку наводят. Цветы рисуют, петушков. Она невысокая, и за нею можно ухаживать, как за малым дитем. Под окнами сажают цветы: панычи, чернобривчаки, граммофоны, "рожу" – мальву по-научному…
Для человеческого бытия тоже выдумывают разные каретки: живи честно, трудись, детей рожай, не будь скрягой, гордецом. Эта каретка вечна, да только не удержится человек в ее границах.
Человек единожды входит в жизнь, в которой ему наперед уготовлен его путь. И каждому намечена судьба. Заранее расписал кто-то, как человеку жить. Смолоду и до конца. Он не думает об этом, потому что считает свои планы незыблемыми, уверен, что он хозяин жизни – как задумает, так и сделает. В каретку эту входят любые пожелания: дети, работа, дом, угодная судьба и путевка в искусство.
Молодость с амбициями. Все препятствия легко устранимы. Не топят в общежитии? А ребята на что? К вечеру любыми путями добудут досок, натопят, и будет тепло. Помню, в Лосиноостровском общежитии не стали мелочиться, спилили сосну. Она упала на провода – остановились две фабрики. За ночь все распилили, попрятали, натопили как следует, но наутро все обнаружилось.
Пришли из милиции, стали акт составлять. На полтора миллиона убытку. Да что с нас возьмешь? Свалили на стихийное бедствие.
Нам погрозили: так больше не делать! Мы, конечно: ни-ни. Зато неделю или две на обоих этажах черные голландки были раскалены.
На школьной форме, в которой я приехала в Москву, локти штопаны-перештопаны, заплатка на заплатке. Ну и что? Пошла в профком, дали ордер на покупку хлопчатобумажного изделия. Ох, изделие мое! Какое ты мягонькое и уютное – халат на пуговках.
Запах-то, запах! Магазинный, шикарный. Никому и в голову не приходило, что я в халате по институту хожу. Следующий заход в профком – парусиновые туфли на розовой резине. Потом купила на Тишинском рынке две пары ношеных шерстяных носок, распустила и самодельным деревянным крючком связала косынку.
– И все на наряды, все на наряды деньги тратите, - съязвил наш общий любимчик Ростислав Васильевич, преподаватель физкультуры.
Общежитие – это по мне, это отрада. Я первый раз и от мужа удрала, чтобы снова очутиться в гурте: кто голову в тазике моет, кто кофточку гладит. Готовимся к понедельнику – занятие по мастерству актера. Любимый и строгий Борис Владимирович с Ольгой Ивановной приедут. Это бал-маскарад, это праздник! Мало ли что есть хочется и день и ночь! Всем хочется. Всем людям, всей стране неотступно хочется есть. Мы учили друг друга, как тренировать желудок, чтобы он не просил еды, чтобы не отвлекал от основной жизни.
Бесконечно влюблялись, целовались по углам. Местные мамы или папы отрезвляли, отвлекали, умоляли не реализовывать свою любовь или хотя бы отодвинуть реализацию.
Один раз сидим на "западной литературе", всовывается в дверь знакомое лицо пожилой женщины.
– Простите, можно Мордюкову на минуточку?
Выхожу, таращу на пришедшую глаза, вспоминаю, что Гарик ихний гуляет с одной девочкой, слушаю ее.
– Нонна, доверяю только тебе: каждую неделю буду вам пышки печь, только не трогайте Гарика!
– Я его не трогаю. Мне вообще все до лампочки – я отличница, на доске почета вишу… А Гарик ваш скачет от одной к другой.
– Он сказал: люблю Мордюкову.
– Брешет! Ладно, давайте пышки. Приносите каждую неделю, и мы Гарика спасем…
Вот так бывает: у меня сердце колотится оттого, что пышки едим и еще на вечер останется… Приезжаем в общежитие, на плитке целое ведро булькает с пшенной кашей. Это Сережка Пыров где-то "скоммуниздил". Где – не наше дело. Спрашивать не полагалось.
Потом мы усаживались с отличниками натуральными и наседали на них, чтоб те рассказали содержание "Бесов" Достоевского или пьесы Н. Островского. Обычно задают на лето прочесть, но разве летом откроешь книжку? Мама родная, а на танцы к морячкам, а в море покупаться, а рыбы или раков половить? Какой там Достоевский… Оглянуться не успеешь, как мама уже собирает тебя в Москву. Но эти наши читаки-отличники здорово пересказывали произведения. Бывало, и два, и три расскажут. А мы ухитрялись четверки получить на экзамене.
Однажды стою я на бортике бассейна – шли занятия по плаванию.
Ростислав Васильевич, наш физкультурник, подплывает, пальцем подзывает наклониться к нему. Я наклоняюсь.
– Ты у гинеколога была?
– Зачем это? – подтягиваю купальник.
– Ведь ты беременна. Пойди в медпункт и возьми направление.
Я закрыла руками свой живот и побежала в раздевалку.
Там села на кучу какого-то инвентаря, задумалась.
– Переоденься, ты вся дрожишь! – крикнула на меня староста.
Я медленно переоделась – и в медпункт. Случилось это на четвертом курсе. Профком в очередной раз схватился за голову: куда девать? Общежития два – женское в Москве, возле метро "Кропоткинская", мужское – в Лосинке. Там как раз и была резервная, четырех-пяти метров, комната для тех женатых студентов, которые ждут ребенка.
Я наведывалась в Лосинку, присматривалась: висят пеленки на веревке или нет? Было такое правило: диплом защитил и – айда на простор, снимай угол или к чьим-нибудь родителям просись…
Наконец входим в долгожданную комнату. Две "солдатских" кровати, стол, печка – отлично! Муж с Евгением Ташковым нанялись пилить дрова дачникам, чтоб купить приданое для будущего ребенка.
Я бегала по двум этажам, на кухню, в умывальник. Жарила на рыбьем жире картошку. Все немного морщились от запаха, а мне он не мешал: плохо ли – рыба и картошка вместе. На второе – кипяток из пол-литровых банок.
Я шустрая была. Стал живот увеличиваться, я поддерживала его руками, но бегать не переставала. Вокруг меня были веселые мальчики. Я им подкину какую-нибудь шутку – хохочут, аж потолок дрожит. Характер у меня был тогда золотой – легкий, веселый, покладистый, - все без исключения меня любили. К примеру, Сергей Параджанов. Бледный он был и худой, одежда без цвета и формы. Он шастал все время по комиссионкам, искал "счастья": кулоны, броши, разные золотые изделия. Антиквар!
Однажды мы собрались все на кухне и варим "че нито".
Сергей входит с интригующей улыбкой и достает из кармана зеленую с золотыми точечками-глазами собачку. Моя неуклюжая рука потянулась: "Ой какая!" И с концами!.. Уронила я, разбила бедную собачку.
– Эх, мама Нонна, что ты наделала! – охнул кто-то.
А Сергей засмеялся, негромко, беззащитно.
– Ничего, найдем еще…
Я чувствовала ценность утери, но он замял происшедшее, вынув из-за пазухи вяленую воблу.
– Ура!
Тем дело и кончилось.
Прибегаю однажды из института. Муж остался там в шахматы поиграть. Вдруг меня как скрутит в узел!..
– Ой, ой, мальчики, мальчики, помогите!
Ребята несмело подошли к открытой двери, взглянули на меня скорчившуюся. А боль внезапно отпустила.
– Все прошло, слава Богу!
– Что с тобой?
Входят несколько человек во главе с Марленом Хуциевым, я смеюсь… И вдруг снова: "Ой! ой!" Марлен выпроводил всех в коридор, в приоткрытую дверь наблюдает за мной. Тишина.
Появляется комендант с трубкой.
– Не паникуй, к утру родишь.
Ушли. Лежу, смотрю в потолок. Опять как даст в поясницу молотком, я снова в крик: "Ой, ой!" Слышу в комнате против нашей ключом кто-то дверь открывает. Я кричу, как родственнику:
– Ваня! Ванечка! Беги, звони! Я, наверное, сегодня все!
– Сейчас, сейчас!
Куда побежал, не знаю. Чередование "Ой!" с тишиной, подходящих к двери и уходящих мальчиков. Наконец прибегает Ваня и успокаивает: сейчас, Нонночка, они приедут сюда роды принимать!
Я сбегал на мебельную фабрику и дозвонился!
– Как сюда?!
Я испугалась, заплакала. Вижу, сквозь толпу ребят протискивается мой муж. Он раздраженно: сколько вокруг чужих… Стал надевать мне ботинки, с досадой ворчит: "Зачем они здесь. Это – наше дело… Сейчас поедем в Москву. Машина стоит внизу…" Как ни крутилась в машине, а про счетчик не забывала: надо же платить!
Вернулась с ребенком в эту же комнату. Чуть не ослепла, увидев на моей, а значит, на сыновней кровати бумажные цветы на подушке. "Он хотел как лучше…" Я мягко так собрала цветы, положила их на окно, а потом уж опустила сына на подушку.
В институт ходим, ребенка с собой таскаем. Он лежит в медпункте, нянчат его по очереди кому не лень. У меня душа разрывается – жаль сыночка. Я полюбила его сразу так жгуче, сильно, какою-то ненормальной любовью. На ручке – еще в родильном доме – привязана была клееночка с надписью "Мордюков – мальчик".
Сидим как-то утром, уже в институт собрались, стук в дверь.
Входит медсестричка, поздоровалась и шутя спросила:
– Мальчик Мордюков здесь живет?
– Нет, - сухо ответил муж, швырнув клееночку на стол.
– Этот мальчик – Тихонов Владимир.
– Извините, у меня так написано… - смутилась сестра.- Прививку надо сделать.
После ее ухода резко сказал:
– Собирайся, пойдем в загс!
На улице свистел морозный ветер, я несла сыночка и чувствовала, что ватное одеяльце не защитит его розовую спинку от холода. Так и вышло – застудили. Потом несколько лет лечили от бронхита…
Хорошо, что, еще учась в институте, я сыграла в фильме "Молодая гвардия" Ульяну Громову и иногда появлялись дяденьки с приглашением выступить от общества "Знание". Все-таки приработок.
Как-то позвонили: "Ленинград просит для старшеклассников "Молодую гвардию" и тебя…" В поезде дяденька незнакомый кидает три коробки с фильмом и, буркнув: "Там встретят",- уходит. У меня стали слипаться глаза – было уже за полночь.
Утро выдалось хорошим. Недаром испокон веку есть надпись на станциях "Кипяток". Кипяток – это жизнь, и в купе у нас бурлила жизнь. Кипяток с парком, какая ни есть еда очутилась на маленьком столике. Как хорошо!
– Мне твои фильмы всю ночь снились, - сказал молодой пассажир в солдатской рубахе.
– Фильмы… Это не фильмы, а фильм "Молодая гвардия", и то три части всего, - ответила я.
– Так вы лауреат Сталинской премии?! – взвизгнула с восторгом попутчица.
– Да, вот так…- вздохнула я.
В кармане у меня было четыре рубля. Выступать в субботу и воскресенье, а вечером домой. Приняли меня на "ура". Все были очень довольны, обнимали меня, целовали.
– До следующих встреч! – радушно говорили люди.
Было семь часов вечера. Я додержала улыбку, пока не завернула за угол. А как же гонорар? Мне не на что даже хлеба купить. А ехать на что?
Шла я, шла и оказалась у Политехнического института. Села на лавочку. Красота-то какая! Еще горше стало от такой красоты.
Тетеньки мимо меня носят на носилках желтые листья и кидают в кучу. И вдруг одна опустила носилки, подсела ко мне, положила руку на колено и спрашивает:
– Что с тобой? Кто обидел тебя, казачка?
Я подняла лицо.
– Откуда вы знаете, что я казачка?
– Да видно. У нас кубаночки подрабатывают, а днем учатся.
Вставай. Пошли чай пить. Пока шли, я все-все рассказала ей.
– Ну, чего ж тут особенного? Заработала, а деньги в зарплату получишь, - сказала она.
Зашли мы в четырехугольный дворик, похожий на колодец. Она стукнула по низенькому окошку, и изнутри прыгнула на стекло кошка так высоко, что соски на пузе видны были.
– Раздевайся, садись. Непорядок у вас там… в кино – картину погрузили, оформили, а человека.
– Я первый раз выехала. Не знала, что за гостиницу платить и за обратный путь.
– А с едой как? Голодная небось.
– Нет. На выступления за кулисами стоял столик и чай с хлебом.
– Ну тогда ничего. В другой раз расскажу тебе, как я Кубань люблю… до одурения. В госпитале нянечкой работала. Любовь была с кубанским казаком. Молодые были. Налюбились, нацеловались вдоволь и без обещаний расстались. Еще не вошли в тот возраст, когда жилы друг из друга тянут обещаниями да уговорами… А насчет отъезда – устроим. Пошли, скоро поезд. С моей подружкой поедешь, на узлах с бельем.
Подружка оказалась улыбчивой, тихой ленинградкой. Выложила из кармана шинели мелкую картошку в мундире, кулек морской капусты, чаю с сахарином попили. Хорошо!
Радость моя сменилась на досаду: не хотелось мужу объяснять, почему без денег явилась. И откуда у парня в двадцать два года командирское начало? Это, пожалуй, единственный человек был, от которого я днем и ночью мечтала избавиться. Но как? Раньше нельзя было: ребенок, семья, что скажут в институте. Боже сохрани! Надо терпеть. А про маму и говорить нечего. Бывало, чует, что мне не живется с ним, начинает причитать: "Ой, дочка, не бросай его! Он домашний. Никогда семью не оставит. Смотри, как бы одной не пришлось жизнь коротать, а он – судьба твоя".
Так больше десяти лет просуществовали. Мама умерла – мы и разошлись, куда глаза глядят…
Развалилась моя "каретка". Вот только "золотник" остался при мне. С ним не пропадешь. Он главнее, чем муж и несуразная моя жизнь личная. Золотничок – это предназначение быть мне актрисой с пониманием и умением создавать свое искусство на интерес людям.
Сейчас 1997 год. Я в Тбилиси. Гала-концерт в большом зале.
Артистов много. "Переаншлаг". Объявили меня. Весь зал сразу встал. Я уж говорила об этом, о том, что такое для гордого грузина встать со стула. Слезы залили мне лицо… Я аплодировала, они тоже.
Вот это награда. Вот это и было всегда моей невидимой кареткой жизни – служить профессии. У каждого человека, занимающегося искусством, главное "пиршество" в творчестве состоит в работе, в которой он расходует накопленное своей жизнью, то есть самое дорогое, что когда-то привело к горьким слезам или к неудержимому смеху. И я тоже из большой семьи художников, людей, занимающихся искусством. И у меня "под ложечкой" есть болевая точка. В детстве мне довелось увидеть у колодца упавшую без чувств женщину, получившую похоронку с фронта. Я все понимала, я сочувствовала ей до глубины души, потому что родилась актрисой.
У меня национальные струны тугие оттого, что мне судьбой было предназначено срастись с горем окружающих меня женщин, срастись с их характерами, умением работать до десятого пота, веселиться, песню завести такую, что проберет всех до слез. Так и получилось, что мое богатство было в окружающем меня вечном жизненном сюжете.
Помню, мы были в экспедиции на съемках в глухой деревне. Померла старуха… Несут гроб, за ним группа людей идет.
– Сколько лет ей было? – спросила я.
– Шла до упаду! – не поднимая головы, ответила одна из провожающих свою подружку в последний путь.
Истинная характеристика наших женщин – "шла до упаду". И я, если ничто не помешает, буду идти до упаду. И кто же не согласится с тем, что таких женщин нет больше нигде, ни в одной стране! Нету таких тружениц, как наши. Боже ж ты мой! Одну только войну вспомнить, и того достаточно, чтобы всю жизнь играть ее, писать, рассказывать о женской военной доле. Все у нее, у женщины нашей, получается безропотно, обязательно, нерушимо…
Всегда она бегом. Как бы несправедливо ни обошлась с ней судьба, с какими бы страданиями, лишениями она ни встретилась, крепка в ней уверенность, что плохое – ошибки, неприятности – временно, надо подождать, перетерпеть, и все наладится. Сколько в нашей женщине взрывной силы, дипломатии, милосердия! И все мы разные: есть тихие, есть крикливые и требующие, а крик не помогает, тогда ляпнет такое, что аж чертям тошно: все катаются от смеха.
Есть и вульгарные, вроде ведут себя вызывающе, а в работе никому не уступят, такие все время на Доске почета висели. Это мои героини и мои зрители, моя любовь. Таких женщин я знаю, это я сама.
Пошла я недавно на рынок за квашеной капустой. Вижу, бочка стоит, возле нее суетятся подросток и женщина с гипсом на руке от кисти до локтя. По лицу ее видно, что болит рука нестерпимо, но она этой правой рукой взвешивает свой товар. Пацан получает деньги. Все сочувствуют, кто и сам накладывает себе в бидон и ставит на весы. Я в аптеку: "Дайте что-нибудь обезболивающее".
Дали. Угощаю несчастную "пятирчаткой" – две таблетки сразу.
– Как же это вы? – с состраданием спрашивает какой-то мужчина.
Женщина смахнула слезу фартуком.
– Да как же, как же… Вчерась вот тут поскользнулась – и на руку! Вывих и трещина, сказали. Вправить-то вправили, но болит, болит.
– Поезжайте домой,- искренне советует кто-то.
– Я и то говорю: поехали, Мария, домой,- бурчит ее напарник, молодой паренек.
– Куда домой? Срам-то какой – явимся с капустой. Помалкивай там!
– ответила в сердцах хозяйка.
Я ее взяла себе на заметку. Напишу о ней, а может, и сыграть когда придется на нее похожую.
Еще эпизод. Собрались как-то у знакомой актрисы отметить очередное событие. Пришли известные режиссеры, актеры. Надо сказать, что актриса эта и сейчас живет в коммуналке – не все же ретиво рвутся в отдельные квартиры. Пришла в гости и соседка-сторожиха. Вечерами надевала бесформенную волчью шубу, брала ружье без патронов и шла охранять чье-то добро. Мы обычно липли к ней, любили слушать ее рассказы, ловили, запоминали каждое слово – все шло в копилку. Однажды моя подруга влетела на кухню и закричала:
– "Мону Лизу" везут по Москве в особом автобусе, с особым режимом и климатом!
Сторожиха спокойно помешивала суп в кастрюле, чем вызвала еще большее желание убедить ее в чуде происходящего.
– Вы слышите, Антонина Федоровна?
– Чую, нэ глухая…
– Она будет выставлена в музее! Пойдемте!
– Проститутка якась… Че на нэи дывыться?
Иногда, как сейчас, осчастливит нас – постоит у притолоки, что-нибудь сказанет… Один режиссер спросил у нее:
– Антонина Федоровна, какая у тебя пенсия?
Та нагнулась и ответила ему на ухо. Тогда режиссер ставит рядом с собой табуретку и жестом приглашает соседку сесть.
– Где вы были во время войны?
– У Белоруссии.
– Приходилось ли вам скрывать партизан или кого из бойцов?
– А як же!.. Разве я одна? Мы усе помогали… И у нас тоже партизаны ночевали, харчей им давала.
Режиссер отводит собеседницу в сторону, и они о чем-то шепчутся.
"Это законно!" – уверяет он. Соседка неторопливо надела шубу, взяла ружье и пошла на пост.
Забыли мы это, не замечали, что несколько дней Антонина Федоровна не попадается нам на глаза. Вдруг открывается дверь, и входит долго отсутствующая соседка. Ее и не видно – вся завешана венками чеснока, лука, с плеч снимает мешок, до половины заполненный семечками.
– Антонина Федоровна приехала! Наверное, ездила в деревню насчет пенсии?
– Ну да, - простодушно отвечает она и рассупонивается. - Бери вот, от моей младшей сестры. Насилу узнала ее… Хорошо съездила…
Ставь чайник – в горле пересохло.
– Сейчас, сейчас! О, и тыква, и фасоль!
– А как насчет пенсии? – Надо ведь было найти одного-двух свидетелей, которые бы подтвердили помощь Антонины Федоровны партизанам и бойцам.
– Якая там пенсия! – воскликнула соседка.- Хлопцы все усе-е до одного повмирали!
Она это сказала, как бы радуясь за себя, что сама-то жива, здорова… А пенсия…
– Це надо хлопотать да просить… На что оно? – Потом задумчиво проговорила, дуя в блюдечко с чаем:
– Скоро, ох, скоро пробегла жизнь… Садись,- кивнула она мне, чайку попьем. Ты не приучайся, чтоб кто-то тебе поднес. Сперва заслужить должна. Вот сколько заслужишь, столько и дадут тебе пенсии. Но это еще тебе не ско-о-ро…
Теперь, спустя много лет, я все думаю о встреченных мною простых женщинах, так похожих на моих героинь. Укладывались ли их жизни в кем-то заготовленные каретки? Образование, манящее в дальние дали, любопытство, талант, войны, зависть – да мало ли еще что ломает желанные формы, корежит спокойное жизненное течение. Вот и Илюша, племянник мой… пропал в Чечне. Пишу это, а мысли сейчас только о нем – не знаем мы, жив ли он, что с ним… У него двое детей – женился он рано, жену привез с Кубани. Отдыхал там и влюбился в кубанскую казачку. Валя, его мать, жена моего брата Геннадия, переживала, плакала, ругала его: мол, рано жениться, сам ребенок еще. А он, глаза потупив, брови домиком, серьезно так, по-взрослому: "Я – жертва любви!" "Ну раз жертва, рассмеялась Валя,- женись". И жена его тоже совсем молоденькая, он ее и звал "девочка", она его в ответ "мальчиком". Так и до сих пор они "девочка" с "мальчиком". Читает он много, и молчун он у нас. Прежде чем сказать, помолчит, подумает. Я еще раз повторю (только о нем мне сейчас и хочется, нужно говорить, писать): все он в самые горячие "точки" рвался, снимал на переднем крае бесконечных нынче войн. И как мы им гордились, как за него переживали! Как-то я ему об этом сказала, посетовала: зачем тебе это – постоянная опасность, взрывы, стрельба?.. Он, помолчав, тихо ответил: "Тетя Нонна, это мое призвание".
Вот и уложи жизнь в каретку, попробуй втиснуть ее в удобную форму…
