Мысленно погружаясь в 60-е годы, удаленные от сегодняшнего дня полустолетием, диву даюсь количеству событий, совершенных поступков, мистических совпадений… Мистические совпадения, которые случаются в жизни «отмеченных судьбой людей», как говорил Д’Aннунцио, преследуют меня с раннего детства.
Мне не было и семи лет от роду, когда началась война. Довоенное детство отступило.
Я долго боялся к нему прикоснуться, как будто страшился разрушить то, что осталось глубоко спрятанным в душе. Эмоциональное ощущение этого времени почти полностью вытеснило из памяти реальные факты. За исключением двух, неразрывно связанных с чувствованием самого себя плавающим в расплавленном светлом пространстве счастья и радости жизни. Я родился и первые шесть лет жизни провел в большой, как мне мнилось, комнате нашей коммуналки в центре Минска. В комнате было большое красивое окно. На нем прозрачная, как паутина, тюлевая ажурная занавесь. Она всегда была напоена солнцем. Она постоянно была в движении, наполнялась воздухом, приплывая прямо на середину комнаты, а затем возвращалась к окну, всегда бесшумно. Ползая по полу, я наблюдал это завораживающее движение. А еще в комнате стоял мольберт моего папы. На нем всегда большая картина. И мольберт, и картина, и сам рисующий картину папа тоже растворялись радужным контуром в этом всеобъятном свете.
И еще: последний предвоенный праздник Первого мая. Папа получил в Союзе художников приглашение на трибуны у Дома Правительства. Как я не задохнулся от переполняющего меня восторга и радости?! Я сидел на папиных плечах. Папочке было, как понимаю сейчас, двадцать девять лет. Его лысеющая голова тонко пахла терпентином и масляными красками. Я целовал его голову, а перед нами проходили танки и пушки. Низко с ревом пролетали самолеты. Сердце замирало. Шли солдаты ровными рядами, чеканя шаг. Они были очень похожи на моих оловянных солдатиков. В весеннем небе гремели торжественные марши духовых оркестров. Я, папа и все вокруг кричали «Ура!». Я изо всех сил размахивал красным флажком. Потом пошли люди, нарядные, красивые, веселые. Они пели, танцевали и несли на длинных палках портреты. Некоторых я узнавал, усатых и лысых. Я их видел в своей светлой комнате у папы на мольберте. Папа называл их кормильцами. Эту иронию я смог оценить позже, после войны. А пока эти головы на шестах качались и поворачивались во все стороны, как бы здороваясь с нами. Они отражались в блестевших на солнце медных духовых инструментах, как в кривых зеркалах, и становились страшными. Я перестал смотреть на них.
