Работа
«За такую зарплату да еще и работать!», так говорили и так думали советские люди. Не глупо ли вкалывать весь день за обычную зарплату в 100-150 руб., которую и так всем платят! Социальные исследования в 70-е годы показали, что советские служащие работали по-настоящему 3-4 часа в день. Свобода не работать стала негласным стимулом получения высшего образования: ведь рабочий у станка или конвейера вряд ли был настолько волен распоряжаться своим временем. Оставшаяся от работы половина рабочего времени уходила на разговоры, коллективные чаепития, общественную нагрузку, хождение по магазинам (для домохозяек), возню со стоящим на институтском дворе автомобилем (для автолюбителей) и на прочие более или менее необходимые личные и домашние дела. Общение было чрезвычайно важным аспектом пребывания на работе. Современный человек атомизирован: ему трудно вполне понять то значение, которое имели разговоры и человеческие контакты в советском обществе. Через знакомство с друзьями и коллегами узнавались идеи, отличные от крайне узких рамок официальной информации и передавались сведения, которые сейчас легко доступны в интернете. От людей мы узнавали, как обстоят дела на самом деле. Через знакомых выясняли, где можно достать вещи, которые сейчас и искать-то не требуется – торгующие несут товар чуть ли не домой – только купи … Человеческие контакты были невероятно важны. Они обогащали жизнь, и на них нельзя было жалеть время, тем более находясь в таком насыщенном умом и знаниями месте, как Академия Наук.
Работать же полноценно стоило либо за перспективу роста, либо за фактическую доплату. Аспиранты вкалывали «как папы Карло», чтобы набрать необходимый для защиты материал за положенный трехлетний срок. В «ящике» кандидату со стажем могли сразу дать должность старшего научного сотрудника, но зато и требовали, заставляя взаправду гнуть спину с 9ти до 5ти… Академические кандидаты, не желавшие «сыграть в ящик» и не имевшие надежды на докторскую, вели себя как пролетарии марксизма-ленинизма, которым было нечего терять, кроме своих цепей… Заставить их работать было невозможно – они делали что хотели, сколько хотели и как хотели.
Но разве плохих или неугодных начальству работников нельзя было уволить? Не продлить договор или завалить на аттестации? А вот нет! В Советском Союзе уволить научного работника, формально выдававшего минимум адекватной научной продукции, было невозможно. СССР не зря назывался государством трудящихся. Так же трудно было уволить и алкаша-слесаря на производстве. В сталинский период все было проще. Ленивца или строптивца могли запросто обвинить во вредительстве или саботаже, а там уж никогда не ошибающиеся органы разберутся – нет ли контрреволюции или антисоветчины? Страх сочетался с искренним порывом. Работали сколько требовалось (а требовалось много), при этом часть зарплаты еще и отдавали за сталинские облигации … В «оттепель» все это распустилось, размякло и потекло … страх исчез, порыв тоже. Людей надо было заинтересовывать поощрительно, для чего выделялись все новые и новые средства. А тех, кого заинтересовать не удавалось, начальство оставляло в покое и не трогало – ведь себе дороже, а то еще кляузу настрочит... В среде научных кадров младшего и среднего звена выделились две явно различимые группы: трудолюбивых амбициозных карьеристов и прозябающих трутней. А что же академики? Они ведь всего достигли и стремиться им было уже некуда…
Я хорошо помню отцовский распорядок начиная с младшего школьного возраста. Он хлопал дверью около 8 утра, когда я еще собирался в школу. Вечером он приходил в 10-11 вечера, когда я уже лежал в постели. Обычно он еще говорил по телефону около часа. В субботу тогда тоже работали. После введения пятидневки в 1967 г. он еще несколько лет продолжал ходить по субботам. Дотошный и требовательный начальник, он хотел быть в курсе всего и подолгу разговаривал с сотрудниками, стремясь детально вникнуть во все детали. Если возникали трудности, он не жалел времени, пытаясь уяснить проблему, дать совет по существу или толчок в нужном направлении. На заре космической эры он сам (вместе с Т. М. Энеевым) считал на первой советской ЭВМ «Стрела» и, работая по ночам, заработал нервный срыв. Будучи зав. отделом, он уже не программировал. Задачи обсуждались на языке численных методов и алгоритмики. В отделе было около 80 человек, так что неудивительно, что дневного времени не хватало. По вечером становилось тихо, и он оставался с теми, кому следовало уделить внимание. Оставшиеся допоздна сотрудники развозились по домам на «Рафике».
На фоне средне-академической атмосферы отцовский отдел выделялся ударным трудом. При такой плотной опеке работать вполсилы бы не вышло. Но к этому никто и не стремился – отец тщательно отбирал людей, совместимых с его стилем: энергичных, творческих, увлеченных космической тематикой, которых не требовалось подгонять. Те, кого этот стиль не устраивал, переходили в другие места. Он говорил, что не берет на работу бородатых и курящих – по его опыту и те и другие к нему не вписывались. К моей бороде он всегда относился с подозрением, но так как мой переход в его отдел не планировался, явных возражений не было.
Особый характер их отдела был связан с личностью М. В. Келдыша, Президента Академии Наук и директора института. Институт прикладной математики был организован вокруг первых советских ЭВМ с целью эффективного использования наиболее современной вычислительной техники ради решения важнейших практических задач. Келдыш был организатором всего института, но отдел космонавтики пользовался его особым вниманием. Математик по основной специальности, он обладал мощным интеллектом, интересовался всем, и был редким эрудитом. Он мог разговаривать с каждым ученым на языке его науки. С его широтой интересов и позицией Президента Академии, он идеально подходил на роль основного космического теоретика, организующего научное наполнение космических миссий и отвечающего за их теоретические аспекты. С группой космической баллистики, которая потом выросла в отдел №5, поначалу работал он сам. Он и продолжал с ней работать вплотную, принося в отдел новые идеи и задачи, возникавшие в ходе разработки космической программы, в которой он сам активно участвовал. Поэтому при живом Келдыше отец никогда не был полным хозяином в отделе. Многие сотрудники, по понятным причинам, стремились работать с Келдышем и рассматривали именно его как научного руководителя. Вряд ли отцу это всегда было по нраву, но все это разруливалось мирно. Отец сам боготворил Келдыша, считал себя его учеником и был ему в значительной мере обязан своими успехами. Сказывался также его врожденный дипломатический такт. Он искренне гордился успехами всех сотрудников, независимо от степени их близости к нему лично и с увлечением рассказывал про все их работы, включая и те, к которым сам не имел прямого отношения.
Вообще, его отношения с сотрудниками были какими-то особенными, почти семейными. Р. М. Казакова в своих мемуарах употребила слово «любовь», как это видимо увиделось ей по прошествии многих лет … что-ж, ей виднее. Мать рассказывала, что, когда они оставались вдвоем, отец начинал взахлеб рассказывать о своих сотрудниках, их талантах, особенностях, успехах и т.п. Мне всегда казалось, что отдел был его настоящей семьей, делами которой он по-настоящему загорался, в то время как дома расслаблялся, делал что-то по необходимости, дурачился и рассказывал глупые анекдоты, снова вдруг мобилизуясь, когда звонил телефон, и он опять мог переключиться на волну своей настоящей жизни. Он с очевидным энтузиазмом брался помогать «своим», когда надо было кого-то куда-то устраивать, спасать, класть в больницу и т.п.
Рассказывая о них, он смотрел на меня своеобразным оценивающим взглядом, как бы молча проводя мысленное сопоставление не в мою пользу. Полуосознанное стремление изменить это отношение было одной из причин моего перехода в математическую школу. Это сработало. Он стал мной заниматься. На этой почве начало развиваться наше общение. Когда я, будучи уже первокурсником физфака, посетил вместо него конференцию по робототехнике и вернулся с предметным отчетом, я почувствовал, что возвысился в его глазах до уровня, скажем так, пол-сотрудника … и от меня была какая-то польза.
Мать привыкла к его режиму, но периодически ворчала, что, по её сведениям, другие зав. отделами ходят на работу 3 дня из 5ти, а два дня в неделю работают дома. Но отец заниматься наукой дома не хотел. В его комнате размещался большой письменный стол с креслом, как бы приглашавший за него сесть, но это стол был вечно завален горой книг, журналов и бумаг, трогать которые запрещалось. Отец клал на стол что-то на потом, но «потом» никогда не наступало, и куча лишь росла. Я никогда не видел его читающим научные книги дома, хотя книг была «полна коробушка». Его главная позиция дома была на кровати с телефонной трубкой в руке. Я мог рассчитывать на него в воскресенье утром. Он оставался в постели до полудня, и к нему можно было уютно присоседиться, согреваясь теплом его большого плотного тела.
В какой мере его образ жизни можно считать типичным? Искренняя увлеченность наукой и готовность заниматься ей в любое время и в любом месте были в целом характерны для всей академической среды. Однако его фанатизм в работе был все же исключительным. Он был в этом отношении больше похож на лидеров космической отрасли, таких как С. П. Королев и его начальник и кумир М. В. Келдыш. Эти люди жили категорией «дело», унаследованной с военных времен и обозначавшей глобальную сверхзадачу, которой следовало отдавать себя целиком. Среди других академиков можно было обнаружить полный спектр рабочих стилей от отцовского горения на работе до академиков-надомников, предпочитавших предаваться ученым занятиям в тиши и уюте домашних кабинетов. Говоря об академиках, трудно употреблять слово «типичный». Все эти люди были по-своему уникальны, и, в силу их положения в обществе, их личности, предпочтения и стиль работы проецировались на возглавляемые учреждения и влияли на окружающих. В социальном континууме академики были своего рода бифуркациями, особыми точками, создающими вокруг себя своего рода «гравитационные воронки», затягивавшие окружающих в свою орбиту.
