4.07. На Норильск весь рейс держал М=0,85, и в результате пережгли 500 кг, сэкономив 5 минут времени. Правильно, на 1500 км так и должно быть, да ещё жёсткая норма расхода.
А сегодня летим в Сочи с тремя посадками – вот и попробуем.
Посадки на нелюбимой, кривой и ограниченной 124-й, и мне, и Лёше удались. Ногу держал я до посинения: больно уж просаживалась она ещё на стоянке.
Это был первый самостоятельный полёт у стажёра-бортинженера, и я после полёта от имени экипажа поздравил его с ПСП.
Приехала комиссия из политорганов министерства. Наши начальнички забегали: ведь прямое дело замполита печься об улучшении условий труда и отдыха экипажей.
А тут как раз раскурочили подпольную заимку начальства и наспех сделали из неё базу отдыха. Ну, надо ж товар лицом – стали предлагать экипажам денёк там отдохнуть. Измученные экипажи послали это предложение куда следует. Тут лето, дачные заботы, хоть полдня побыть с семьёй – счастье, а тут загоняют, считай, в тот же резерв, только в тайгу, комарам на съедение. Да пошли вы…
Так тогда выдернули туда смену диспетчеров после ночи – и галочка есть!
Условия труда и отдыха… У нас радость, когда с ночи прилетел, как я вчера, а на другой день не с утра в плане, а в ночь, как я сегодня. Это ж почти два дня дома. Хочешь – спи, не хочешь спать – общайся с семьёй.
В нашей газете статья. Заболели они там, что ли: поднимают вопрос, как платить лётчикам за кормёжку при задержках. Оказывается, если задержка более 5 часов днём, за одни сутки, то оплатят. А если задержка с 22 до 3 утра, то это же одни сутки – два часа, другие – три часа. Не набирается пять часов за одни сутки. Значит, по инструкции, и не оплатят.
И даже посягнули в газетке на святая святых: оплату ночи. На По-2 ночь считалась от заката до восхода, и так оплачивают её до сих пор. Так вот: теперь лепечут о биологических часах организма, о светлой ночи на севере.
Оказывается, не лётные службы министерства повинны в наших бедах, а финансовые. Финансисты службу справляют…
Но примечателен сам факт: робко, несмело, но наша затюканная газетёнка, прозванная лётчиками (не в обиду) «Гальюнер цайтунг», начинает потихоньку поднимать давно напревшие вопросы времён По-2 и Р-5.
В штурманской Норильска многолюдно; идут разговоры о пенсии. Московские лётчики, особы приближённые, снисходительно делятся новостями с нами, провинциалами. Вырисовывается картина, что на многочисленные наши вопросы руководители министерства отвечают одно: ваши предложения в Верховном Совете; там решат. А с нас, мол, взятки гладки, отстаньте, мы отфутболили куда надо.
Но в Верховном совете сидят ткачиха с поварихой, механизатор, шахтёр, металлург, ну, там, генерал, профессор. Не знаю, сидит ли лётчик. Короче, посторонние аэрофлоту люди. Сидят и рассуждают: помилуйте, лётчики совсем уж обнаглели. В белых воротничках, при галстухах, стюардессы им жратву кажный час носют, пенсия в 36 лет – 120 рэ, и уматывай… Да где ж такое видано? И ещё хочут большего! Обнаглели. Э, нет, давайте-ка им, как вот нам, металлургам, – с 50 лет. Правильно, шахтёр? А ты, ткачиха? Согласна? Ишь, аристократы…
Конечно, работа трудная. Чижолая, не спорим. А ты у домны стоял? Или в забое уголёк на-гора давал? То-то.
Я, конечно, утрирую. Но кто знает действительную цену нашей пенсии? Наше высочайшее начальство, пролетавшее меньшую часть жизни на Ли-2 (ну, кое-кто и на Ту-104), а большую её часть протирающее штаны в Москве, – вряд ли оно глубоко осознаёт, каково сейчас приходится экипажу.
А лётчик нынче летает на высоте 11-12 км, и всё больше ночью. Романтика слетает с него в раннем возрасте. Поварившись в нашем котле, вытянув все жилы и поменяв несколько раз шкуру, под вечным страхом триединого «выпорют-спишут-отнимут пенсию», не говоря уж о лётных происшествиях, – в сознании лётчика, удержавшегося в седле, растерявшего личную жизнь, как-то попутно выкормившего детей, остаётся лишь одно, угрюмое, выстраданное, убеждённое, окаменевшее: служить.
Работа, работа, работа. Всё – ей. Здоровье, режим, сон, семья, личная жизнь, – всё приспособлено к работе. И постепенно отлетают, отшелушиваются: жена, с её наивными требованиями, с остывшей супружеской постелью заодно; дети, с их непонятным, новым, посторонним мировоззрением и запросами; друзья, понявшие, что ты не человек, а механизм; кино и книги, с их наивным, чуждым миром и надуманными проблемами; искусство, музыка и прочая земная суетная мишура, – всё осыпается, опадает, обнажая один могучий и угрюмый ствол. Служение Делу. Служение Небу. Остаётся одно Небо – чистое, искреннее, жестокое, бездонное.
И тогда меняются все отношения.
Супруге нужен бумажник: раз уж личная жизнь кувырком, то хоть эквивалент, который что-то компенсирует, пока годы не ушли. И уже вроде как удобно, что мужа нет дома…
Дети тоже понимают, что этот сонный дядя, вечно некстати появляющийся дома и мешающий всем, – этот дядя, если к нему умело подойти, может стать источником вожделенных материальных благ, ничего не требуя взамен, кроме тишины.
Друзья… друзья просто исчезают, раскланиваясь издали и привычно сетуя, что да, работа такая, жаль, никак не встретиться, текучка…
Воскресенья, праздники, каникулы, отпуска проходят мимо, оставляя лёгкую и быстро гаснущую зависть: живут же люди! А твой отпуск уходит на лихорадочное, вдогонку, – успеть бы – латание возникших брешей в нашей жизни: то домашний ремонт, то дачу доделать, то что-то подкрасить, подклеить. Кто ударяется в запой…
Но приборная доска всё чаще снится по ночам, застилая весь горизонт.
Отхватил вот Г. на циркулярке себе три пальца, списали, отлетался. И сразу появилось всё: семья, жена, быт, режим, дети, заботы, праздники. И ещё нет 50 лет, можно жить! Всего за три отрезанных пальца. Дурацкая логика.
Когда Ш. в 50 лет умирал от рака, он говорил перед смертью: я всё имею, и я всё готов отдать – деньги, квартиру, машину, дачу, пенсию, – за одно-единственное, за возможность хоть немножко ещё пожить!
А мы отдаём здоровье за ту пенсию. Жизнь за деньги. Через год-два авиация выплюнет тебя – в какую жизнь? Жене, детям, друзьям, ты, может, уже будешь и не нужен. Без неба ты сам себе в тягость: ничего в этой жизни не умеешь, а стимулы все осыпались. И человек загнивает.
Вот и я в сорок лет становлюсь негибким, угрюмым прямолинейным, утратившим иллюзии циником, почти мизантропом. Думал ли, идя летать, в какие тупики заведёт меня, в какие колёса затянет аэрофлотская махина? Но возврата нет. Есть одна Служба, одно Дело, один тяжкий крест. И встречая утром на эшелоне очередной рассвет, я не премину отметить: опять романтика, мать бы её так, в глаза бьёт; а мы от неё – шторкой…
Но это я так, умом. А сердцем-то чую: без неё, родимой, я жить не смогу. Без неё смена не придёт, и не идёт уже сейчас, не хочет. Ни романтики, ни той пенсии, ни тех денег молодой нашей будущей смене не надо. А чего тогда им надо? И кто же будет летать?
Свободное копирование
