Я вышел из кухни и пошел к крыльцу дома в надежде увидеть управляющего. Но его не было: пока мы обедали, он уехал куда-то. От нечего делать я подошел к погребу, где под навесом на низенькой скамейке сидела какая-то пожилая баба с ребенком на руках... Ребенок пищал безостановочно, настойчиво, жалобно, точно котенок, выкинутый в канаву... Баба сидела, склонившись к нему лицом, и не делала никаких попыток унять его крик... Казалось, она спала, и в ее позе было что-то жалкое, пришибленное, робкое... Я спросил, почему она не хочет покормить ребенка грудью или дать соску, чтобы он затих.
-- Да он, батюшка, не с голоду блажит, -- заговорила она, точно проснувшись, и с каким-то испугом взглянула на меня, -- такой уж он озглявый с роду... скулит тебе и скулит... Ни дня, ни ночи спокою нетути... Болезнь такая, -- пояснила баба, -- старость собачья, тает, ровно свечка... Ты глянь-ка-сь на него... Страсти господни!..
-- Что ж ты не лечишь его! -- взглянув на ребенка, почти с испугом воскликнул я.
-- Как, родной, не лечить, лечили!.. Пытали мы с ним мыкаться... Что ни что делали... запекали...
-- Запекали?
-- Да бабушка запекала... Поутру затопила печку... Взяла бабушка его, положила на хлебну лепешку да до трех разов и совала в печку горячую.
-- Ну, и что же?
-- Ничего... Не берет и не берет!.. У других, вон, посмотреть, мрут, а на этого и смерти-то нету... Притка его знает, что таперича с ним и делать...
-- Ты что ж, здесь живешь? -- полюбопытствовал я, -- аль к мужу пришла?
-- Какой, батюшка, к мужу... нетути! Муж мой дома, в деревне. К невестке я пришла... У приказчика здешнего, у самого, значит, у наибольшего в кухарках она живет... Ну, вот, поживу у ней тутатко недельку, погощу... Боле-то не велят: сам-то туды, сюды... сама строгая, расстрогая... известно... Дома-то мы, родной, -- как тебя звать, не знаю, -- бедно живем... Почитай, есть нечего... Только молодая и выручает... Три цалковых, вот, обещала... ею только и дышим... Да и ей-то где взять: дело бабье... Таматка, в деревне-то, у ней есть ребеночек по семому году... Сироты остались...
-- А ведь я думал, -- твой ребенок-то, -- сказал я,
-- Что ты, что ты, батюшка! -- воскликнула она с испугом. -- На кой они мне, прости, господи, ляд!.. И без них тошнехонько! Внучек это мой... опосля покойника сынка остался... У меня ведь сынка-то ноне перед масляницей убило...
-- Как убило? -- спросил я, дивясь тому равнодушно-мертвому тону, с каким она произнесла эти слова, и глядя в ее моргающие, слезящиеся глаза.
-- Убило, батюшка, убило деревом... Господу, знать, так угодно!.. Пошел это он в рощу, -- начала она, совсем повернувшись ко мне, -- не один пошел... четверо их пошло... две, значит, пары... Лес они тамотка подрядили валить двенашник на барской двор... Ну, ладно... Отвели им на каждую, значит, пару по полосе... Ну, и так уж вышло: повалила другая-то пара елку, и пошла она прямехонько на моего Сережку... Братишка-то, Колька, извернулся... успел как-то, ухляснуло, значит, только, а мой не успел... прямо ему вот по этому самому месту хватило вершиной... весь череп снесло! словно корова языком слизнула... Как ткнулся, так господу душеньку и отдал. Крови-то вышло!
Она помолчала, высморкалась пальцами и продолжала:
-- Пошло это дело по суду... Нарядили караул... Мы тутатка тоже... я, старик, молодая... без души стали! Ревмя ревем! Легко ли, сам суди: кормилец ведь... растили, ходили, ночей не досыпали, куска не доедали... Ну, ладно... Лежит это он в лесу... сутки лежит, другие лежит... а мороз-то, господи Исуси! замерз он весь, значит, аки сосулька... Молодуха катается коло его... ревет белужиной... На третьи сутки прибыл становой, дохтур... перетащили его в сторожку. Опосля этого, милый человек, учали его потрошить... Белое его тело пластать... Заступница!.. Вина, вишь, в ем искали, пьян, значит, не был ли?.. А он от роду и в рот не брал... Дохтур рукава засучил по локоть... Цыгарка в зубах. По брюху-то как звездорезнет кулаком, инда дух вышел... "Эка, баит, мальги-то был, свекла"... Ну, знамо, ничевошенько не нашли... Зашили опять на скору руку... готово дело! Принимайте! Можете теперь хоронить.
Она опять высморкалась и продолжала:
-- Привезли мы его домой... обмыли, обрядили... Веришь, родной, -- как тебя звать не знаю, -- народ-то весь плачет, на нас глядя... жалко! Каждый по себе мерит... Ну, похоронили... поминки сделали!.. Телку огульную продали... допьяна народ-то напоили... Хучь песни петь... Ах, батюшки, -- перебила она сама себя, -- никак меня!
С крыльца в открытую стеклянную дверь звали ее:
-- Мамка, мамка!.. Иди обедать... Оглохла, что ли?!
Баба вскочила и торопливо, почти бегом, пошла к крыльца. Я встал и, ожидая, когда позвонят на работу, пошел бродить по имению.
