В лагеря я ездила до двенадцати лет, а потом забастовала, и за двоих отдувалась младшая сестра. А я сидела дома, но на пару недель уезжала к тете Лиде на станцию Незабудино.
Маленькая станция на железной дороге где-то под Никополем запомнилась только одноэтажной школой и бесконечной степью на ее задворках. Это – если говорить о визуальной памяти. Но в сердце осталось куда больше. Тенистые комнаты, заставленные цветочными горшками, как у нас дома (любовь к цветам у сестер была явно наследственной), несли прохладу и покой. Каждая вещица здесь была пропитана запахом полевых трав, он и дурманил голову. Он звал в степь, манил. И я шла и шла за этим дыханием степи, пока не уставала. Потом ложилась на спину – прямо на снующих букашек и жучков. Не потому, что была к ним безжалостна – не находила свободного места: они заполняли землю, травы, ползая, копошась в своем мирке. Очень надеюсь, что все эти жучки и паучки успевали удрать из-под меня!
Пока я лежала, глядя в небо и слушая движение вокруг себя и легкий шум, меня охватывало счастье – беспричинное, как тогда казалось.
С этим чувством я возвращалась в город, где оно потихоньку таяло, таяло, оставляя легкий след в сердце и голове. Мозг принимал какие-то свои сигналы из той природы, которую я покинула. Он рождал мысли, пока не осознанные.
Но одна мысль, знакомая многим подросткам, все-таки потихоньку оформлялась: я не такая, как все. Я – другая.
Во мне странным образом уживались два противоположных качества – застенчивость и артистизм. Первое было хроническим, мешало жить, и было основано на неуверенности в себе. Я сравнивала других с собою постоянно – и всегда не в мою пользу. Все вокруг мне казались умнее, красивей, интереснее. Я не задавалась вопросом, почему взрослые испытывают ко мне интерес. В любой компании старше меня находился некто, задающий мне вопросы, уделяющий мне внимание даже за счет других. Это мне нравилось. Не могу сказать – льстило, потому что такое определение предполагает мою высокую самооценку.
Но бывали в жизни случаи, когда я вдруг оказывалась в самом центре внимания. Вот тогда и лез из меня артистизм, очевидно, все-таки мне присущий от рождения, но не реализованный.
В праздники, когда собирались у нас гости, мы с Лялей разыгрывали сценки, выдумывая на ходу сюжет. Я, например, изображала хулигана, пристающего к пай-девочке Ляле. Взрослые хохотали до упаду, особенно когда я, разойдясь, переносила свои притязания на другую «девочку» – маму, якобы заступившуюся за свою подружку. Мама отмахивалась руками и сквозь слезы просила:
– Хватит, Люся, я сейчас умру! Ой, не могу! У меня уже болит живот!
И в больницах, где бы я ни лежала, взрослые с удовольствием смотрели мои спектакли с перевоплощением. Своим искренним смехом и лаской они провоцировали меня на вдохновенную игру, когда мне уже не хотелось останавливаться. Тут же забывалась застенчивость – в меня вселялся черт с рожками.
Через несколько лет я, студентка второго курса, буду играть на большой сцене в Театре миниатюр Дворца студентов в разнообразных скетчах и так же увлекусь. В одной из сценок я играла роль Сессии и должна была разбудить прикосновением меча студента-лентяя,. Его играл замечательный комик – Фред Загоровский, студент Горного института, впоследствии ставший главным режиссером драматического театра в Новосибирске. Зал так бурно реагировал на каждое наше слово (Фреда обожали студенты всех вузов!) и на каждый смешной жест моего партнера, что я вошла в раж и так стукнула бедного студента мечом возмездия по башке, что он вскрикнул. Зал смеялся.
– Наша Люся – слабая-слабая, а меня чуть не убила! – говорил Фред после концерта, потирая вполне реальный след моей реалистической игры.
– Ой, бе-едненький, я не рассчитала, извини, – убивалась я искренне.
Свободное копирование
