10 окт[ября]
"Смирись, гордый человек!" Вот, Достоевский знал, куда ударить. Именно, смирись, попробуй! Хорошо бы Достоевскому самому этим заняться. Впрочем, он из тех душ, что всю жизнь жарятся на решетке св. Лаврентия. И не легче ли ему было смириться на каторге, чем потом в жизни, когда Тургенев гонорару впятеро больше получал, чем он? Но это так надо, грешная душа, страстная и живая, вечно мучается, и в этом ее борьба, какая-то точка отталкиванья. А покоя и "гармонии" вообще мало. Легко говорят: "гармоническая душа!" -- потому что просто не знают -- падений и унижений самой "разгармонической" души. Нет, уж куда там! Святые до исступления боролись, и долгими годами подвига приходили к действительной "гармонии". Св. Серафим пятнадцать месяцев простоял на пне, прежде чем начал поучать.
Нам, простым смертным, и вообще-то не до поучений. Дай Бог самим ноги унести. Дай Бог самому хоть на крупицу поумнеть и чище стать, хоть не вовсе ничтожной сделать свою жизнь.
Из отзывов на мою статью о Блоке ("Побежденный") усматриваю, будто моя собственная поза получается в роде "победившего". Будто бы я "сужу". Это неверно, если так кажется, значит, я нехорошо написал, а я никого судить не могу. Что Блока-то "победили", в этом я уверен, и не могу сказать, что он победил, но хотел я это сказать с горечью и братским сожалением, а не с покровительственной снисходительностью, как "первый ученик" пожалел бы провалившегося последнего. Нет, когда писал, чувствовал только правду. А гордыни здесь не было.
Около той же Нотр-Дам, о ком недавно писал, вчера видел сценку -- в горькую минуту она развлекла: я стоял в бистро, за стойкой полумесяцем, пил "Bordeaux blanc" {Белое бордо (фр.).}. Слева пьяный толстый полицейский, в распашонке, кепи, показывал мне, хозяину, хозяйке, индивидууму на стуле у кафельной стены -- бумажку.
-- Pas d'adresse! Pas de signature! {Без адреса! Без подписи! (фр.).}
Речь была бурна, красноречива, бесконечна. Надо что-то взыскать, и неизвестно с кого, и где он живет.
За спиной моей фиолетовый закат. Сена серебряная, сухое зеркало асфальта. Вошел трубочист, с особенно светло-зелеными от сажи на лице, глазами, очень добрыми. Мы чокнулись с ним. Потом -- рыболов, с сетками, раскладными удочками в чехлах, как у нас помещики возили ружья на охоту. Тоже толстый, бритый, благодушный, в жилете до горла, с большими водяными глазами.
-- Ни одной рыбки? -- спросили.
-- Ни единой!
Снасть его совсем чиста, суха, новехонька. Трубочист приветливо мне кивнул, удалился дочищать недочищенную трубу у буржуя, а сержант накинулся на толстяка:
-- Pas d'adresse, pas de signature!
Боже, какой ужас -- взыскивать неизвестно с кого, и неизвестно где находящегося! Человеку надо облегчить волнение и поделиться огорченьем. Кто в миллионном Париже станет слушать историю о ста франках? Ну, я послушал, посочувствовал. А потом и рыболов, и я, мы вышли, и нас замело людьми, мы канули. Сержант, наверное, еще кому-нибудь расскажет.
